— Ничего они не закончились. Говорят, что настоящий автор «Тихого Дона» — известный казачий писатель, белогвардеец Фёдор Крюков, умерший от тифа.

— Да я не удивлюсь, если эта история так и будет всплывать. Ты же сам говоришь, что многие сомневаются.

— А как не сомневаться, если молодой и не вполне образованный человек написал эпопею в восемьсот страниц меньше чем за год, а более чем образованный Лев Толстой писал свою Анну Каренину, примерно такого же объёма, четыре года.

— Тебя так занимает эта тема, что ты даже знаешь, сколько Шолохов и Толстой писали свои книги? — усмехнулся Юрка. — Знаешь, я не большой поклонник Шолохова, но до тех пор, пока не будет официально доказано, что у книги другой автор, я не могу не считать автором Шолохова.

— Читай Ремарка, — серьезно сказал Юрка.

— «Три товарища»?

— Хотя бы, — усмехнулся Юрка.

— Мне дашь?

— У Ляксы спроси, а то на нее очередь.

— Да мне на пару часов, — сказал я, зная, что мне и часа хватит, чтобы «пролистать» книгу. — Про что хоть книга-то?

— Чувак, это вещь. Я обалдеваю! Вот где настоящая любовь и настоящая дружба! Без предательства. Это о судьбе солдат, вернувшихся с войны. Сам увидишь. В общем, роман о простых человеческих отношениях. Потерянное поколение. Вот, послушай: «Всякая любовь хочет быть вечной. В этом и состоит ее вечная мука» или «Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы». Как?

Я пожал плечами.

— Кто сейчас Шолохова читает? — сморщился Юрка. — Пипл читает Ремарка. Еще Хемингуэя. Ты же читал Хэма, «Прощай оружие»?

— Читал. Странно только, что Хемингуэя не издают. «Прощай оружие» издано еще до войны, «Фиеста» тоже.

— Не знаю. Если не издают — значит не вписался в идеологию. Мне, например, нравится, что он свободный человек, и ответственность держит только перед самим собой, ничего не боится и не оглядывается, чего не скажешь о нас. Это свой чувак.

Я давно прочитал рассказ, если это можно было назвать чтением, потому что у меня как-то естественно сложилось так, что я смотрю на текст «по диагонали» и воспринимаю всю страницу, как единое целое, которое умещается в моей голове в течение пяти или десяти секунд. После потери дара к особому восприятию, я читал тексты также быстро, хотя у меня пропала способность фотографически запечатлевать страницу, которую я мог «вытащить» из своей памяти и воспроизвести с точностью до запятой. Но и эта способность теперь возвращалась ко мне, о чем говорили спонтанные вспышки в моем мозгу, когда я переворачивал страницу не через десять секунд, а через три или четыре.

Мы сидели молча, и это нас не напрягало. Не знаю, что ощущал при этом Юрка, но я отдыхал от ежедневной суеты нашего человеческого бытия, и ко мне в такие часы отрешения возвращались духовные силы.

Но в памяти опять всплыл Шолохов. «Если он не автор книг, на которых стоит его имя, — думал я, — значит он бесчестный человек, который украл труд и славу другого, гениального человека. И как после этого жить? Говорят, что Шолохов сильно выпивает, и в своё время в нетрезвом виде умудрялся заявляться даже к Сталину… Совесть? Но тогда откуда его абсолютная уверенность в исключительности своего таланта, которую он прекрасно осознавал?»

— Юр, — сказал я. — Я опять о Шолохове. Мне вспомнилась история, которую он как-то сам кому-то рассказывал. Русский военнопленный бежал из лагеря. Всю Польшу прошел, Украину, вышел к Днепру, а за рекой уже были наши. Поплыл, и вот, когда до берега уже оставалась самая малость, наши кричат ему: «Стой, кто идет?» А какое там отвечать, когда еле руки двигаются, да, наверно, и воды нахлебался. Да и пальнули в бедолагу.

— Ну и что? На войне всякое случалось, — хмыкнул Юрка.

— Ну, не скажи. История не хуже «Судьбы человека». Но я не к тому. Шолохову в шутку заметили, что, мол, зря он разбрасывается такими темами. Вот кто-нибудь возьмет и напишет рассказ или повесть. На это Шолохов спокойно ответил: «Я не боюсь, потому что это может написать только Шолохов».

— И зачем ты мне это рассказал? — повернулся ко мне всем корпусом Юрка.

— Ну, если Шолохов не автор тех произведений, которые мы знаем, то откуда такая абсолютная уверенность в исключительности своего таланта?

— Не знаю. Все это мутно и неопределенно. Да и не хочу я лезть в эти дебри. Когда-нибудь разберутся. Кто-нибудь да докопается до истины. Как говорится, все тайное становится явным.

— Quidquid latet apparebit, — перевел я первую часть латинского изречения и не стал приводить вторую, потому что она строго предупреждает, что «ничто не останется без возмездия».

Глава 17

В кабинете Начальника Управления серьезной организации. Щепетильное дело. Дочь полковника Самойлова. Фотографии живых и мертвых. Я «вижу». Благополучный исход. Предложение Начальника Управления. Случай с вербовкой.

К нам в дом пришел молодой человек в штатском, предъявил удостоверение сотрудника серьезной организации и попросил проехать с ним.

— А что случилось? — встревожилась мать. — За что?

— Не могу знать, попросили доставить, — вежливо ответил штатский.

Ехали молча и остановились у мрачного серого здания на улице Салтыкова-Щедрина. Миновав проходную, мы поднялись на второй этаж и меня, судя по табличке на двери, провели в приемную Начальника Управления. Секретарша, строгая женщина средних лет, доложила обо мне. Я прошел в кабинет Начальника и остановился в дверях. За двухтумбовым письменным столом сидел человек в штатском. Он встал, но из-за стола не вышел, жестом пригласил пройти.

— Здравствуйте, молодой человек, садитесь…

Я прошел по ковровой дорожке и хотел сесть на один из стульев, которые стояли в ряд по стенкам.

— Нет, нет, лучше вот сюда, в кресло.

Я сел в одно из двух кресел возле журнального столика справа от письменного стола и украдкой оглядел кабинет. Здесь были шкафы с книгами, судя по обложкам, с собранием сочинений Ленина, и ещё какими-то книгами. На стене висел портрет Дзержинского, а на высокой тумбочке, на красном кумаче стоял бюст Ленина. «Вот какие повороты. Здесь генерал Фаддей Семенович много лет назад принимал отца», — подумал я.

Строгая секретарша принесла на подносе два стакана чаю в подстаканниках и печенье.

— Спасибо, Валентина Николаевна, — поблагодарил хозяин кабинета. — Поставьте на журнальный столик. — Вы свободны. Ко мне пока никого не впускать.

— Владимир Юрьевич, — начал хозяин кабинета.

— Можно просто Володя, — сказал я, — Мне так привычней.

— Хорошо. Ну, а меня зовут Иван Федорович.

Иван Федорович снова встал. Был он невысокого роста, но плотного телосложения.

— Ну, давайте пить чай и к делу. Вы