С тем же яростным желанием я взяла нож, которым отрезала излишки шерсти, и начала перерезать нитку за ниткой. Тысячи и тысячи узлов, связанных мной, начали терять форму; рисунок искажался. Когда Гостахам проснется, я скажу ему, что поняла свою ошибку в выборе цветов. Я попрошу у него совета, и он будет гордиться моей работой.

Еще до рассвета я закончила распускать ковер и теперь снова натягивала нити на станок. Первой увидела то, что я сделала, Гордийе. Она несла из погреба на кухню большой кувшин с кислым вишневым вареньем, когда увидела пустой станок и уничтоженный ковер. Она взвизгнула и уронила кувшин, он вдребезги разбился у ее ног, варенье растеклось липкой кроваво-красной лужей. Через мгновение во двор высыпали слуги. Дрожа, я застыла у станка.

— Сумасшедшая! — закричала Гордийе. — Ты сошла с ума, как тот безумец из пустыни, Маджун! Да о чем ты только думала?

Вокруг царила неразбериха, все пытались понять, что случилось. Али-Асгар наклонился к Таги, мальчику-слуге, и расспрашивал его. Шамси подбежала к Гордийе, чтобы спросить, не принести ли розовой воды понюхать, привести в сознание. Кухарка обхватила голову, будто на похоронах. Гостахам выбежал во двор и застыл, глядя на свисавший, будто порванный ковер. Он переводил взгляд с меня на ковер, не веря глазам.

В ужасе прибежала моя матушка, едва успев накинуть шарф на голову.

— Что случилось? — умоляюще воскликнула она.

Никто даже не оглянулся на нее.

— Ты, деревенская дура! — кричала на меня Гордийе.

Она повернулась к матери, требуя объяснений, но та только ошеломленно застыла, поняв, что я наделала.

— Можешь представить себе, сколько шерсти ты извела? Столько шерсти и столько работы впустую! Ты что, пытаешься разрушить наше хозяйство? — колотя себя ладонью по груди, кричала Гордийе. — Мы приютили их, а они пытаются разорить нас! Почему? Почему Аллах наслал на нас такую беду? Скажи — почему? — требовала она от своего мужа.

От ее слов у меня похолодели кости.

Гостахам повернулся ко мне, в его глазах был гнев.

— Объяснись! — приказал он.

Он был единственным, у кого я могла просить защиты. Я заговорила, с трудом выдавливая из себя слова.

— Цвета был плохими, — запинаясь, выговорила я и закрыла руками пылающее лицо, будто пытаясь спрятаться.

Гостахам не стал спорить.

— Твои глаза ослепило вчерашнее зрелище, так бывает с новичками. Но зачем же ты уничтожила месяцы работы? Почему сперва не посоветовалась со мной?

— Мне было стыдно отвлекать вас, — прошептала я, потеряв от страха голос. — Я решила, что могу сделать лучше.

— Конечно ты можешь, — сказал он. — Но почему ты решила, что не можешь продать этот, а затем соткать другой, много лучше?

— Дура! — закричала Гордийе.

От этого слова я съежилась. Они были правы; надо было все обдумать, но я так была взбудоражена утром, так увлечена мыслью о другом ковре. Теперь я осознала, что натворила. Я стояла у станка, страдая от безжалостных взглядов слуг, смотрящих на меня с презрением и удивлением.

Моя матушка упала на колени перед Гордийе и начала целовать ее пальцы и черную шаль, выпачканную вареньем.

— Вставай! — раздраженно сказала Гордийе.

Матушка поднялась, с мольбой протянув к ней руки.

— Пожалуйста, простите мою своенравную дочь, — сказала она. — Я заплачу за шерсть. Я приготовлю еще снадобий и продам их соседям. Она всего лишь хотела как лучше. Она всегда была такой — иногда она забывает о разуме.

До ее слов я не понимала этого, но теперь знала — это правда. Я стояла перед распущенным ковром, стыдясь того, что не умею отличить хорошую мысль от никудышной.

— Забывает о разуме? О каком еще разуме? — снова закричала Гордийе, продолжая колотить себя в грудь.

Гостахам нахмурился, сжав руки так, будто с трудом сдерживался.

— Такой опрометчивый поступок не может остаться безнаказанным, — сердито сказал он. — До следующей луны тебе запрещено выходить из дома. Ты будешь делать все, что прикажет моя жена. Теперь ты не сможешь даже вздохнуть без ее разрешения.

Я знала, что сейчас лучше молчать и не задавать вопросов. Я стояла, опустив глаза, лицо мое пылало от стыда.

— Сначала она убегает смотреть чавгонбози, — сказала Гордийе, — а теперь это. И зачем мы только дали им крышу?

Моя матушка задрожала — ее худшие страхи сбывались. Гордийе попыталась уйти, но не смогла ступить и шагу. В ужасе она посмотрела вниз. Варенье приклеило ее ноги к полу. Пробормотав: «Слабоумная!» — она скинула туфли и босиком направилась в свои покои.

Гостахам последовал за ней, пытаясь утешить. Перешептываясь, слуги начали убирать варенье и разбитый кувшин.

— Столько работы зря, — сказала кухарка, которая варила варенье.

— Когда же наш завтрак снова станет слаще? — печально спросил Али-Асгар, потому что все знали, что Гордийе не купит для нас ничего к хлебу.

Опустив голову, я пошла за матерью к нашей комнате.

— Картошка, и та умней, — сказала кухарка, думая, что я не слышу.

— Это все ее дурная звезда, — добавила Шамси.

Когда мы вернулись, матушка не стала ругать меня. Она даже не посмотрела в мою сторону. Она только надела чадор и стала молиться, прикасаясь головой к мохру — глиняной плитке, лежавшей на полу. Закончив, она села, подогнув под себя ноги, и начала повторять:

— Прошу, Аллах, защити нас. Прошу, Аллах, не дай нам стать бродягами. Взываю к вам, о имам Хоссейн, Хазрат-и-Али! Вы, знавшие, что такое быть мучеником, защитите мою дочь, совершившую глупую детскую ошибку.

Как бы я хотела обдумать опасения матери до того, как распустила ковер. Когда она замолчала и замерла, смотря перед собой, я подползла к ней.

— Биби, — сказала я, дотронувшись до ее руки, — от всего сердца прошу у тебя прощения. Если бы я знала, как это разгневает всех, я бы никогда не приняла такое глупое решение.

Но рука была неподвижной, матушка не посмотрела на меня.

— Сколько раз мы с отцом просили тебя не торопиться? Сколько?

— Знаю, — вздохнула я.

Матушка взглянула в потолок, словно прося Аллаха о лучшей дочери.

— Похоже, ты так и не поняла, как тебе повезло, — ответила она. — Однако теперь, думаю, твоя удача закончится.

— Мамочка, но я ведь хотела как лучше, — простонала я.

— Да отсохнет твой язык!

Я отвернулась к стене и осталась так сидеть, глаза мои были сухими, но внутри я вся горела. Я отдала бы жизнь моего сердца, чтобы облегчить страдания матушки. Она снова принялась молиться, и голос ее был таким громким, будто поток слов мог смыть мою ошибку.