Абеляр принадлежит к числу тех, кто способствовал систематизации религиозной доктрины, формулированию четких определений и доказательств (в следующем веке основу этой системы составили так называемые теологические суммы, то есть научные трактаты, посвященные различным областям религиозного знания). Именно такое систематическое изложение стали впоследствии обозначать термином «теология» (или богословие), которым мы обязаны Абеляру. Постепенно в преподавании теологии начали уделять больше внимания, чем самому Священному Писанию. Чтобы представить кратко, какую эволюцию на протяжении веков претерпело преподавание в сфере религии, скажем только, что изучение и заучивание псалмов сменилось зазубриванием Закона Божьего при помощи чтения катехизиса — сборника вопросов и ответов, что повлекло за собой огромные изменения в образе мышления и в форме проявления набожности, поскольку существует огромная разница между тем, кого научили исправно повторять «Бог всемогущ», и тем, кто сначала научился, обращаясь к Господу, говорить: «Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться?»

Результаты усилий Абеляра, воплотившиеся в его следовавших одна за другой работах, составили нечто вроде зародыша тех сочинений, содержащих систематическое изложение знаний, что во множестве появятся в XIII веке. В нем видят «отца схоластики». Дать свод четких определений, ясных и понятных — такова цель его преподавания. «Я сочинил „Трактат о божественном единстве и троичности“ для пользы моих учеников, требовавших от меня по сему вопросу философских и человеческих рассуждений, им, по их утверждениям, нужны были доводы, а не слова».

Этот первый труд Абеляра вызовет вокруг его имени новые пересуды, и вскоре появятся первые признаки надвигающейся бури; он породит в церковной среде беспокойство, вызовет множество подозрений, поспособствует возникновению недоразумений, и все эти подозрения будут рассеяны только в наши дни, когда мысли Абеляра подвергнутся тщательному, взвешенному анализу. Утверждение Абеляра, что «можно уверовать лишь в то, что ты прежде понял», долгое время воспринималось как «настоящая программа» чистого рационализма, а вернее, свободомыслия, что, как мы увидим, было весьма «далеко» от намерений мэтра. Этот труд заключает в себе, по крайней мере в виде «зерен», всю философию Абеляра, все то, что вызовет такое возмущение и смущение у его современников и из-за чего вокруг его имени не просто возникнет шум, а разразится настоящий скандал, — в работе содержится все то, что в глазах последующих поколений будет составлять своеобразие мышления Абеляра. Итак, именно по этим причинам нам необходимо остановиться на данном трактате, хотя предмет изучения и обсуждения и может показаться чрезвычайно сухим и неинтересным — пожалуй, для нашего времени это действительно неблагодарная тема, — но делать нечего.

Прежде всего встает вопрос, почему первый трактат Абеляра был посвящен Троице, или троичности Бога. Для историков науки XIX века, представлявших Абеляра как рационалиста и вольнодумца, намного опередившего свое время, было, как нам кажется, весьма затруднительно найти тому объяснение, ибо напрасно кто-либо попытался бы искать в этом трактате под названием «О божественном единстве и троичности»[19] малейшие следы отрицания или скептицизма по поводу догмата Троицы. Напротив, целью Абеляра в этом трактате, написанном для его учеников, является доказательство, по возможности четкое и ясное, великой истины: Бог един в трех лицах. Подход Абеляра к этой проблеме — это подход человека верующего, верующего искренне, человека, озабоченного тем, чтобы как можно понятнее изложить свой символ веры, а не тем, чтобы поставить его под сомнение, и уж тем более не тем, чтобы разрушить основу основ этой веры.

Кстати, тот факт, что первый трактат Абеляра был посвящен именно вопросу троичности Бога, свидетельствует о совпадении «интересов» Абеляра с «интересами», волновавшими его современников, ибо воистину поражает тот пыл, с которым тогда изучали и рассматривали со всех сторон основной догмат христианской веры. Эта проблема неотступно преследовала святого Августина, она же в некотором смысле стала причиной проведения в Никее так называемого Никейского собора, первого «экуменического» собора в истории, именно по этой проблеме высказались все первые богословы: святой Афанасий, Иларий из Пуатье и другие; эта же проблема в эпоху Абеляра была в центре исследований, размышлений, споров как философов, так и мистиков. Невозможно перечислить все трактаты и проповеди, посвященные вопросу о Троице и датируемые XII веком; назовем лишь несколько имен: следуя примеру таких известных магистров предыдущего столетия, как Фульберт Шартрский и Петр Дамиани, эту проблему разрабатывали Ансельм Кентерберийский, Ансельм Ланский, Гийом из Сен-Тьерри, Гонорий Отенский, Гильберт Порретанский и в особенности известные, прославленные преподаватели Сен-Викторской школы Гуго и Ришар Сен-Викторские; можно смело утверждать, что в то время не существовало ни одного сочинения, в котором не рассматривался бы данный вопрос в том или ином аспекте.

Подобное изобилие письменных источников указывает на грандиозность усилий религиозных кругов того времени, направленных на попытки раскрыть эту тайну, что ощущается даже в некоторых деталях повседневной жизни. Так, например, мы часто встречаем в официальных документах той эпохи, а именно в королевских хартиях и грамотах, а также и в простых документах, заверенных нотариусами, в самом начале следующую формулировку: «Во имя Святой и Непостижимой Троицы». Достаточно сказать, что в жизни христианского мира эту проблему почитали основной, краеугольной проблемой веры, притягивавшей к себе внимание мыслителя и являвшейся средоточием благочестия верующего. В школе вопрос о Троице являлся главным предметом изучения, преподавания и дискуссий. Сама терминология, употреблявшаяся относительно Троицы и троичности, была несколько нечеткой, расплывчатой, ибо говорили и о лицах, и о персонах, и о субстанциях, а также употребляли греческий термин «ипостась». В следующем веке все эти усилия, направленные на осмысление великой тайны, завершатся формулированием ее в выражениях, требовавших непременного признания истинности формулировки — в случае каких-либо сомнений или колебаний человек рисковал попасть в разряд еретиков. Характерно для XII века чрезвычайно острое соперничество исследователей и тот поразительный пыл, с которым они предавались спорам; один за другим иерархи Церкви собирались на соборы, епископы вступали в переписку друг с другом или встречались, чтобы обменяться мнениями по поводу той или иной доктрины, вызывавшей у них какие-то подозрения; дискуссия следовала за дискуссией, одна завершалась одобрением воззрений какого-либо ученого собрата, другая — осуждением, ибо риск совершить ошибку неизбежен в любой сфере, где осуществляется поиск истины.

Все это в наши дни может показаться бесплодными, пустыми спорами, но, однако же, углубляясь в атмосферу той эпохи, мы убеждаемся, что этот вопрос о Троице, троичности Бога открывает для нас новые, совершенно неожиданные горизонты. Если прочитать труды, написанные в стенах Сен-Викторского аббатства, оказавшего столь сильное влияние на мир интеллектуалов своего времени и вообще на все общество, то возникает ощущение, что изучение троичности Бога, изучение отношений между тремя божественными лицами затрагивает каждого верующего (а в тот период практически все были верующими), — проблема эта встает перед нами в новом свете, как проблема всеобщая и всеохватная. Когда, скажем, Ришар Сен-Викторский говорит о Троице, он ставит под вопрос и концепцию личности в человеческом значении этого слова, и концепцию любви. Для него, как и для большинства мыслителей того времени, Бог един, но это единство не воспринимается философом абсолютным, «монархическим» образом, ибо Бог одновременно и триедин, а единым Его делает любовь, Он и Сам есть Любовь. Эта Любовь представляет собой непрерывный и бесконечный обмен при полном равенстве участников, который приводит к возникновению полнейшей и всеохватной общности, ко всеобщему причащению. Таким образом, верующий, думая о Боге, представлял себе не статичное изображение Высшего существа, а лицезрел динамичное видение, являвшееся воплощением движения чувства, движения любви.