— Я зайду? — спросил Эйсбар и тут же, не дожидаясь ответа, полез наружу. Ответ подразумевался. Разумеется, он зайдет, как заходил всегда.

— Завтра, завтра, — отмахнулась Ленни и побежала к подъезду.

Эйсбар с удивлением смотрел ей вслед. Она бежала, увязая каблучками в мокром ноябрьском снегу, размахивая длинными рукавами великоватой ей шубы, один раз чуть не упала — Эйсбар сделал инстинктивное движение, чтобы броситься к ней, — но, покачавшись на одной ножке, удержала равновесие и вознеслась на порог. Замерла. Эйсбар ждал. «Оглянется или нет? Спорю, что оглянется», — сам себе сказал он. «Оглянуться или нет?» — думала Ленни. Оглянуться ужасно хотелось. Смотрит или не смотрит? Ждет или не ждет? Вернуться, вытащить его из авто, увлечь за собой в теплый кокон квартиры. Она уже начала поворачивать голову, но — тряхнула своим островерхим колпачком, рывком распахнула дверь и, не оглядываясь, скрылась в глубине подъезда.

Эйсбар откинулся на спинку сиденья. «Вот чертовка!» — усмехнулся он, хлопая по карманам пальто в поисках забытых на летном поле спичек и папирос.

Страус хрустальноглазый подвида «масайский» расхаживал бы — дай ему волю — по всей огромной квартире Ожогина, если бы его не закрывали в одной из дальних комнат. Однако часто дверь забывали захлопнуть, и страус вышагивал в коридор и дальше — в гостиную, — любопытный весельчак, всем даст совет, всем приветливо кивнет хохолком, у всех склюет с ладони крошки сдобы. Таким в прошлом был и сам хозяин дома — Александр Федорович Ожогин. Теперь же он скорее походил на другого своего постояльца — спаниеля Буню (Бунчевского), существо насупленное по причине неотступного обжорства, праздно шатающееся из комнаты в комнату с очевидной целью: прилечь на одну из пыльных напольных подушек и задремать. Страуса с полгода назад притащил Ожогину Маяковский, страстно желавший «сниматься для экрана», стать не только идолом поэтов, но и светящимся идолом кино. Соратники по перу навели его на дом Ожогина. Большеголовый, высокий, спортивный, позволивший недавно снять себя в фоторекламе футбольных мячей, Маяковский тащил упирающегося страуса, ухватив за тонкую шею, и хохотал на всю улицу. Таким образом он решил отблагодарить Ожогина за то, что тот отдал один из своих старых подмосковных павильонов под съемки фильмы по сценарию поэта.

Богему Ожогин не жаловал, а страуса приветил, выделил ему отдельную комнату и кормил с руки. Вообще, живность его привлекала теперь больше, чем люди. Гигантский аквариум, занимавший когда-то одну из стен кабинета, был перенесен в библиотеку и расширен. Теперь он занимал почти всю комнату, делая ее своего рода аттракционом для посетителей дома, если бы таковые водились. Ожогин почти никого не принимал и почти никуда не выходил, просиживая целыми днями у стеклянной стены от пола до потолка, за которой в зеленой жиже ухала головой о водоросли рыба-кот — «подводная подушка», как звал ее Чардынин, — да и помельче пучеглазых плавунов в этом домашнем водоеме водилось немало: алых, пестрых, полосатых, с невиданной и невидной глазу прозрачной кожей, сквозь которую проглядывали кости и внутренности. Аквариум построили год назад, когда Ожогин неожиданно и ненадолго осветился и повеселел. Тогда был призван архитектор из мастерской Федора Шехтеля, уговоривший Ожогина сделать на втором этаже квартиры — аккурат над библиотекой — прозрачный пол из твердого стекла.

— Идешь, а под ногами чистая уха кривляется, хоть водку туда из специального краника добавляй, — удивлялся Чардынин и надеялся, глядя на эту разноцветную уху, что Саша крякнет, почешет в затылке и снова возьмется за дело. Достроит павильон на Петроградском шоссе. Расчехлит новую партию юпитеров, что доставили с фабрики год назад. Но возле павильона по-прежнему валялись в пыли груды битого кирпича, а осветительные приборы черным сумрачным леском теснились в углу на складе. Сам Чардынин после того, как Ожогин отошел от дел, вдруг постарел, обмяк. Звал его к себе управляющим Студенкин, звало семейство Антик, издатели, которых футуристы уговаривали открыть кинофабрику. Но Чардынин ни к кому не пошел. Остался с другом.

За полтора года, прошедших со смерти Лары, Ожогин запустил только три картины, одна скучней другой, — как будто специально хотел, чтобы зрители громче свистели, да топали ногами, да гадили на пол шелухой от семечек, да обжимались в темноте. Студенкинский «Годунов», срыв которого так тщательно готовил Чардынин, провалился сам. Недотянули до конца — бросили съемки на полпути. Чардынин нервничал, умолял Ожогина продолжить, но тот лишь отмахивался: отстань, не до того. И к конкуренту, и к киноинтригам он полностью потерял интерес. Впрочем, как и ко многому другому. Он теперь почти всегда пребывал в состоянии сонного полузабытья. Иногда в памяти брезжило смутное: тело, распростертое на кровати, кровь… Тело никакого отношения к Ларе не имело. Лара просто исчезла, и все. Помнил еще какую-то вертлявую девчонку, пигалицу, которая металась между ним и кроватью в спальне Лары, хватала за плечи, куда-то тащила. Девчонка потом заходила несколько раз — так сказал Чардынин, — сам Ожогин этого не помнил. Лежал в горячке. Одно время даже опасались за его жизнь, но он выжил, через месяц начал подниматься с постели, только никак не мог понять — зачем выжил, для чего. Впрочем, может быть, именно горячка Ожогина и спасла. Ведь мертвой он Лару так и не видел. Хоронили без него. А если бы видел, кто знает, удалось бы ему не сойти с ума?.. Горничные, не стесняясь, болтали при нем, как будто он какая-нибудь бесчувственная болванка, — о следствии, о чинах криминальной полиции, с утра до вечера заполнявших в те дни квартиру, о том, как ворошили вещи Лары, рылись в ящиках и шкафах, перебирали драгоценности и бумажки, искали посмертную записку, вызывали домашних на допросы. Ожогин слышал, но реагировал индифферентно.

За эти полгода он забросил не только дела, но и себя самого. Немногочисленные оставшиеся знакомые, быть может, не очень замечали произошедшие в нем перемены, однако сам про себя он все знал. И прежде человек большой, дородный, которому всегда было тесно в любом пространстве еще и потому, что все вокруг заполнялось его веселой витальной силой, теперь он и телом, и душой стал рыхлым, нездоровым, вялым. «Весь как одна сплошная брыла», — подслушал он случайно слова, которые горничная говорила своему ленивому хахалю.

Зеркала в дом так и не вернулись, осталась только дверная зеркальная переборка в гостиной, в сторону которой Ожогин редко поворачивался. Кое-как, не понимая, кому это надо, он пытался обихаживать свое заброшенное неуютное тело. Брился нечасто — хорошо, если через день. Тупыми канцелярскими ножницами неумело подстригал ногти. Ходил дома в одном и том же истертом халате. В старые годы по три раза в день менял белоснежные сорочки. Обслуживали его прислужницы Лары — маникюр, педикюр, дело французское и приятное. Каждое утро приходил куафер с бритвой и французским одеколоном. Брил, хлопал горячим полотенцем по щекам. Захаживали на его половину и Ларины массажистки. Сама Лара за этим следила — когда вспоминала, конечно, но все-таки… Кстати, она не любила у него шершавых пальцев: «И так у тебя, душа моя, руки тяжелые стали, как какие-нибудь медные инструменты, а еще и пальцы шершавые. Это все твои газеты! Я, кажется, говорила тебе, Алекс, не читай за обедом газет! От них только грязь! И бумага как наждак». Алексом — на англо-американский манер — Лара иногда называла Александра Федоровича. Готовилась к Голливуду. Он поставил себе за правило не думать ни о ней настоящей — Раиньке, ни о госпоже Рай. И в снах она, слава богу, не приходила. А если и появлялась, то мелькала где-то на периферии кадра. Как-то снилась Ницца, набережная, вечерело — быстро-быстро темнело, будто наверху одну за другой тушили люстры. Зажглась цепочка маленьких огоньков — справа, на горном склоне, вдали. Там по дороге двигался автомобиль. Два больших желтых огня — фары, — как светящиеся узбекские дыни, выплывали из темноты. И было ясно, что за рулем путешествует она, Лара, откидывает голову в шелковом платке назад, смеющаяся, довольная теплым ночным ветром. Одна.