Джованни души не чаял в племяннике, да и Джульетта ни за что не решилась бы сказать брату, что он должен съехать. Он по-прежнему был ближайшим ее другом, наперсником. Энцо был всего лишь муж и отец. Но даже Джованни не мог сочувствовать тому, что тяготило в то время душу сестры.

Однажды, когда они курили тайком за церковной стеной по другую сторону канала, Джульетта спросила брата:

– Как ты думаешь, в моей жизни еще будет любовь?

Джованни задумался.

– Не знаю, – ответил он, не желая огорчать сестру. – В любви ты понимаешь больше, чем я.

Оба знали, о чем говорят, точнее, о чем умалчивают. Мимо прогрохотал трамвай. Черная вода канала подернулась серебристой рябью.

– Ты веришь, что каждому человеку от рождения уготована пара? – спросила Джульетта.

– Так, похоже, только в фильмах. А в жизни твоя половина – дело случая. Наши родители познакомились на поле, и большого выбора у них на острове и не было. Но что-то потянуло их друг к другу, и они поженились. Ты когда-нибудь видела, как целуются в кино? О, это совсем другое… Любовь, когда у тебя в животе щекочут бабочки, но семья – это не то же самое. Чувства приходят и уходят… Черт, что бы там ни было, я-то всегда буду с тобой.

Джульетта молчала, и Джованни попробовал переменить тему.

– А что с твоим шитьем? – спросил он, имея в виду мечты сестры о карьере модистки.

– Ты же сам видишь… – отвечала Джульетта. – Винченцо плачет, стоит мне оставить его на минуту. Может, и получится что-нибудь года через два, когда он выздоровеет.

Но Джованни понимал, что сестра не верит тому, что говорит. То, что он любил в ней, – ее жажда жизни, мечтательность, безумные идеи – выродилось в унылую серьезность, состарившую Джульетту по меньшей мере на десяток лет.

В тот вечер Джованни твердо решил повременить с женитьбой и собственными детьми.

Настала осень, за ней зима. Джованни вынес угольную печурку из кухни в спальню Кончетты, Джульетты и Винченцо.

Однажды ночью, когда малыш кричал, а Джованни кемарил за кухонным столом, из спальни вышла Кончетта. Подогрела молоко на газовой плите и налила в стакан, который поставила на цветастую скатерть. Потом села напротив Джованни и сказала, глядя, как он пьет молоко:

– Ищи себе квартиру, сынок.

– Не беспокойся, мама, – ответил Джованни. – Я как раз собираюсь заняться этим.

Оба понимали, что это значит. Джованни не окончит курса в знаменитом Миланском политехникуме и никогда не станет инженером. Он будет до конца жизни работать на сборочной линии, если, конечно, будет работать вообще. Времена настали не лучшие. «Изетта» неплохо продавалась по лицензии за границей, но на родине не выдерживала конкуренции с массовой продукцией «Фиата». Она и вправду была современней «тополино» – эконом-рухляди времен Муссолини, но оставалась не по карману небогатому итальянскому потребителю. И это делало будущее Джованни как никогда проблематичным.

Он ушел в свою комнату. Энцо спал. Джованни откинул пахнущую мылом простыню и нащупал в матрасе тайник – прорезь, где между двумя плитками пенопласта хранился мятый конверт. Джованни достал его, пересчитал купюры – неприкосновенный запас, утаенная от матери часть зарплаты. На учебу, конечно, не хватит. И все-таки это его. Джованни хорошо помнил, чему учил его отец на смертном одре: «Устраивай свою жизнь сам, как знаешь. Не будь ничьим рабом».

Джульетта узнала о том разговоре только накануне Рождества. Никогда еще Джованни не видел сестру в такой ярости. Она обвиняла Кончетту в том, что та выставила за порог родного сына. И грозилась лично нанести визит ректору Политехникума.

– Но на что я буду жить? – спрашивал сестру Джованни.

– Ты останешься дома. Все будет по-старому. Нам с Энцо не нужна отдельная спальня, не сейчас.

– А когда?

– Не раньше, чем ты получишь диплом инженера. Ты же у меня ловкач, Джованни… У тебя не только руки на месте, но и голова… Посмотри на меня. Ты свободен, у тебя нет семьи. Перед тобой открыты все двери.

Джованни слушал сестру разинув рот. Меньше всего он хотел провести всю жизнь за конвейером. Но были ли инженеры такими ловкачами, какими их представляла себе Джульетта?

– Я видел вчера на заводе инженера Прети, – упавшим голосом ответил он.

Что было, то было. Прети обедал с коммендаторе Ривольтой. Потом они распрощались. Инженер сел в свою «изетту», а директор – в британский «ягуар». Так кто из них двоих больший ловкач, инженер или capo?[55]

– Ривольта аристократ, нам не чета, – возразила Джульетта. – Но кто сказал, что ловкачи непременно должны быть из знати? Аристократы часто бывают глупы как бараны. Они ведь женятся между собой, как в какой-нибудь сицилийской деревушке. Все мы знаем, что потом из этого получается… Но у них есть деньги!

– Предоставь мне решать проблему денег, – ответил Джованни. – Увидишь, я стану capo, каких мало.

С этими словами он поцеловал сестру и ушел из дома.

По правде говоря, Джованни понятия не имел, что делать дальше. Противостоять трудностям с улыбкой – чисто итальянское искусство, которым он владел в совершенстве. И оно давало Джованни немалые преимущества в жизни, но не делало всесильным. Что-то должно было произойти, и поскольку остальные не выказывали желания двигаться вперед, первый шаг должен был сделать он сам.

Вокруг него переливался рождественскими огнями праздничный Милан, и промозглый холод проникал сквозь тонкие подошвы ботинок.

Как сложилась бы жизнь Джованни, останься его семья на юге? Работал бы в поле, как отец. Быть может, купил бы даже в собственность небольшой участок земли. Какую-нибудь пару акров, с которых его уже никто и никогда не смог бы прогнать.

Джованни направился к Политехникуму, из дверей которого как раз выходила большая компания студентов. Все они были северяне, в добротных пальто и с модными прическами. Лишь изредка ухо Джованни улавливало римский или тосканский выговор. Ему, сицилийцу, никогда не стать среди них своим.

Джованни подошел к одному из киосков неподалеку, купил газету за пару лир и углубился в изучение объявлений об аренде жилья. Ну почему в этой стране деньги можно либо унаследовать, либо украсть? И почему беднейшие из бедных, вроде его матери, самые богобоязненные?

В самом деле, что есть пресловутая религиозность южан? Убежище от жалкой действительности? Или же самообман, морок, притупляющий волю, из-за которого люди не решаются взять судьбу в собственные руки, наплевав на традиции, мораль и прочие условности? Вот что мешает ему, Джованни, пойти и ограбить банк – честность или трусость?

Уже около полуночи Джованни подошел к дверям кинотеатра «Капитоль» на Виа-Гроче-Росса. С афиши за стеклом на него смотрел кумир заводской молодежи Рифифи[56]. Герой Жана Серве ограбил ювелирный магазин в Париже. Джованни всегда нравились такие парни – в тренче с глухим воротом, надвинутой на глаза шляпе и с сигаретой в зубах. Они мало говорили, зато отлично знали, что делать. Жаль только, что их почти всегда убивали в конце.