– Чернуха! – присвистнул Пахрудин. – Пошли на водокачку!

Собака выползла из-под кровати, выгнула спину, потянулась, зевнула громко, напоказ, раскрывая алую мягкую пасть.

– Зяв… – сказала она, щуря глаза, в уголках которых собрались крупинки желтой сухости.

– А ну поди сюда, – позвала ее Люда.

Прежде чем подойти, Чернуха повернулась к Пахрудину задом и проделала несколько вращательных движений. Потом она медленно, демонстрируя свое нежелание, все же подошла к хозяйке.

– Ой, и сучка же ты… – Люда сощурилась.

Чернуха еще раз зевнула, делая вид, что не слышит ни Люду, ни щенков, пищащих под кроватью. Не до вас – махнула хвостом.

– Повернись-то мордой.

Люда взяла собаку под нижнюю челюсть, поплевала на кусок ситцевой тряпки и протерла Чернухины глаза.

Чернуха глянула на Люду протертыми глазами-звездами, и у той зашлось сердце – ну, ей-богу, как человек смотрит.

– От Пахрудина ни на шаг не отставай. Чтоб туда и обратно. Чего попало не ешь, а то уж я тебя! – погрозила Люда.

Чернуха вырвалась и побежала за Пахрудином. Тот, выпрямив спину, уже выходил в другой отсек с сеткой, из которой торчали пластиковые бутылки.

– Туда и обратно, – строго сказала ему Валентина, но и в этом строгом тоне отчетливо звучало осознание – не от Пахрудина зависит, вернется он или нет. Не от Пахрудина, но от тех внешних сил, которые пока не властвовали над их подвалом, а в городе уже разгулялись.

Перевоплотившись, Пахрудин махнул на Валентину рукой, как только что Чернуха хвостом.

– Через полчаса буду, хоть время засекайте, – сказал он своим новым голосом. – Главное, чтобы вода сегодня шла без бензина.

– Пожалуй, и я пойду с Пахрудином. – Припадая на трость, Нуник снял со спинки кровати лоснящийся пиджак.

Чернуха замерла у выхода и повернулась задом к Нунику, готовая вильнуть и ему.

– Никуда никто с Пахрудином не пойдет! – гаркнул Пахрудин.

Нуник нашел на кровати шапку из свалявшегося кролика и нахлобучил ее на голову. Он и сам мог клюнуть.

– Никто с Пахрудином не пойдет! – еще раз повторил Пахрудин, видимо, для усиления эффекта.

Чернуха застыла, выпятив зад, – вилять Нунику или нет?

– Вдвоем пойдем, больше воды принесем, – ворчливо сказал Нуник, пока никак не выдавая настроя, но трость вперед выставил. – Валентина, готовь и для меня баклажки.

Несколько раз он постучал тростью по полу. Звук вышел гулким и вполне убедительным. Так что, прежде чем Валентина успела броситься за бутылками, Чернуха разок все же вильнула задом в сторону Нуника.

– Никаких баклажек Валентина готовить не будет! – закричал Пахрудин, и Валентина покорно застыла в двух шагах от пустых бутылок, валяющихся в свободном от кроватей углу. – Женись, будешь своей женой командовать! – Пахрудин еще ниже надвинул воображаемый козырек. – Пока мы с твоей хромой ногой доковыляем до водокачки, час пройдет.

– Ну и что, что час пройдет?! – Нуник был готов.

– А то, что через час время молитвы!

– Я этому богу не молюсь!

– Эти всегда прилетают во время молитвы! Ты забыл?!

– Чувствую! Чувствую! – Уайз вывернул пальцами нижнюю губу.

Дуся застонала на кровати.

– О Аллах! Зачем ты меня сюда посадил с этими людьми? – напомнила богу о себе Фатима.

– Мама, я здесь, здесь… – засипела Роза.

– Уайз, что чувствуешь? – осторожно спросил Нуник, перестав стучать тростью.

– Ничего. Просто чувствую, и все, – ответил Уайз.

Вздохнув аккордеоном, сраженный Нуник опустился на кровать, снял с головы кролика и погладил его. Пахрудин, отстояв монополию на баклажки и водокачку, зачеканил к другому отсеку. Чернуха затрусила за ним. У самого порога Пахрудин остановился, повернулся назад, на людей, провожающих его невидящим взглядом в спину, поправил очки, вдавив мостик между стеклами в переносицу, и, еще больше выпрямившись, хотя, казалось, дальше некуда, проговорил:

– Я вернусь. – Еще постоял, видимо, недовольный эффектом, и добавил: – Засекайте полчаса. – А добавив, уже пошел.

Вернулся Пахрудин через десять минут – без воды, без баклажек. Впереди него бежал истеричный лай Чернухи.

Пахрудин снова перевоплотился – в какую-то незнакомую всем ипостась. Он внесся в подвал, размахивая руками, И весь был одним перепугано частящим сердцем. Из выкриков Пахрудина нельзя было вычленить осмысленных, которые, сложившись, составили бы картину того, что десять минут назад происходило с ним за пределами подвала. И даже лай Чернухи мог рассказать больше – визгливый, прыгающий, он заливал уши и выливался из них реками того же лая. Весь подвал был наполнен ее лаем. Лай накрывал всех, впитывал в себя остальные звуки.

«Это он», – догадалась Люда.

Пахрудин мог улететь. Пахрудин хотел улететь – взмахивал руками, опускал их и снова взмахивал. Бетонные балки не пускали вверх.

– А ну замолчи! – прикрикнула Люда на Чернуху.

Вместе с собакой, вздрогнув, замолчали руки Пахрудина, упали по бокам. Сам он стал источником страха, и в наступившей тишине это могли почувствовать все. Будто в Пахрудине включился генератор, который вырабатывал страх в больших количествах, а тот волнами расходился по подвалу. Забирался под кровати, будил щенков, мурашками пробегал по коже.

– Ты скажешь, что случилось или… – Нуник запнулся, страх коснулся его языка, страх приложил палец к его губам – молчи, Нуник, молчи. Ты уверен, что хочешь знать? Ты уверен, Нуник?

Нуник сжал кролика. Кролик поджал ухо на шнурке. Все молчали, почти наслаждаясь моментом незнания. Мигом раньше, мигом позже они узнают, что стряслось с Пахрудином, отчего до сих пор трясет Пахрудина, и тогда к набору их подвальных страхов прибавится еще один, может быть, самый жуткий. И, прежде чем Пахрудин заговорит, все они, еще не накрытые страшной волной, тянули момент до последнего, понимая – его нить вот-вот истончится и оборвется.

– Я вышел… – начал Пахрудин спертым голосом. Свой полный, срывающийся на петушиный крик, он оставил там – наверху, вместе с баклажками. – Пошел так осторожно к углу дома. Иду – тихо. А как дошел до угла, ничего понять не могу. Мну, мну землю, наступаю – куда идти, не знаю. Дорога стала незнакомой. Ноги проваливаются в какие-то ямы, дыры, траншеи… Я покрутил головой, постоял у угла… Не чувствую я соседней двухэтажки – разбомбили ее, наверное. Пошел снова. Под ногами какие-то кирпичи, ветки, железяки. Понял я – не дойти мне до водокачки и обратно за полчаса, как хотел… – он подавил отрыжку. – Ну, думаю, ладно. Буду идти пусть минут сорок туда и минут сорок обратно, а воду принесу. Помнишь, Нуник, как мы с тобой ходили за водой, а начался обстрел? По всему стреляли – по домам, по деревьям, по земле и воздуху. Я еще тогда подумал – зачем столько патронов переводить? Дома и деревья не умеют оружия держать, они в войне не участвуют. Мы тогда, помнишь, Нуник, как услышали, что стреляют, к стене какой-то прижались и так стояли, пока стрелять не перестали, а потом дальше за водой пошли. Слава богу, в тот день вода без бензина была… А теперь что? Теперь все так расковыряли, не знаешь, в какую сторону идти. Но все равно пошел я… – Пахрудин снял тюбетейку и утер ею лицо. – И тут я слышу, как будто оса у ног пролетела и в землю упала с таким звуком… Цык – цыкнула. Ого, думаю, оса какая тяжелая. Или камень это был? Сначала ничего не понял, а потом как будто тростью Нуника по голове – бах, понял – началось. Упал на землю, бутылки рассыпались, раскатились. Лежу, жду, думаю, сейчас, как они начнут. А чего я тут лежу? Мне надо ползти к подвалу. Я только одну руку вперед выставил, и снова вот так – цык… Я лежу, а под живот мне камень попал – вот такой булыжник, больно, лежать неудобно, а пошевелиться боюсь. И все время мне кажется, выпрыгнет сейчас эта оса из земли, меня ужалит. Потрогал голову – нет тюбетейки. Давай шарить по земле. Нет тюбетейки. Думаю, ну все, мне конец, раз нет тюбетейки. Давай ее снова искать, чуть-чуть назад прополз, вбок чуть-чуть, потом в другой бок – вот она, нашел – на баклажках лежала, взял ее, на голову надел. Слушаю – тихо… Пополз. А пока я вот так барахтался, тюбетейку искал, я направление потерял. Куда ползти? Где подвал? Потрогал руками вокруг себя – все незнакомое. Где дорожка через двор, где трава, где деревья? Везде – камни, дыры, ямы…