органам общественной безопасности или оккупационным армиям. Некоторые партийные кадры, уже давно участвовавшие в подпольных акциях рабочих, относились к возросшей активности профсоюзов с пониманием.

Исходя из идеологической близости КПК к пролетариату, можно было бы предположить, что она должна была бы отнестись к волне забастовок лояльно. Однако в действительности все было совсем не так. Партия взяла на себя управление городами и была нацелена на поддержание порядка и восстановление экономики. Рабочие забастовки подрывали стабильность и грозили замедлением темпов восстановления промышленности. Более того, в прошлом многие профсоюзы были в сговоре с националистами, что порой заставляло сомневаться в мотивах их действий.

В начале 1952 г. министр труда КНР, глава Всекитайской федерации профсоюзов, ветеран коммунистического движения Ли Лисань был снят с обоих своих постов. Его осудили за потворничество «синдикализму» среди профсоюзов вопреки политике партийного руководства, а также за продвижение «экономического догматизма» – «беспринципную» обеспокоенность материальным благополучием трудящихся – и поддержку интересов «отсталых рабочих». Как и в случае с объединениями чернорабочих, были созданы новые профсоюзы во главе с новыми руководителями, куда вошли члены старых профсоюзов. Профсоюзные ополчения при этом ликвидировались [Ibid.]. Новые официальные профсоюзы противодействовали забастовкам и иным формам активной защиты трудовых прав, в особенности во всех вопросах, касавшихся госпредприятий. С середины 1950-х гг. забастовки промышленных работников считались подрывными преступными действиями, которые заслуживали незамедлительной кары.

Интеллектуалы и университеты

Усмирению подвергли и городскую интеллигенцию Китая. Многие представители этой прослойки получили образование на Западе, лишь часть из них была приверженцами марксизма-ленинизма, большинство же были либералами, разделявшими принципы демократии и свободного дискурса [Andreas 2009: 20–22]. Коммунистам предстояло изменить их взгляды. КПК организовала кампанию «идеологической перестройки» образованных элит для коррекции вышеуказанных «ошибочных» точек зрения, которым в социалистическом Китае не было места. Цели кампании были обозначены осенью 1951 г. в передовице номера «Жэньминь жибао»[48]:

В новую эпоху преподаватели вузов должны решительно осуждать свои ложные и ошибочные взгляды. С одной стороны, они должны оценивать самих себя и противостоять самодовольству и самообману, с другой – смело критиковать друг друга [Chen 1960: 33].

В сентябре 1951 г. кампания вышла на новый виток: свыше 3000 членов преподавательского состава в 20 университетах и вузах Пекина и Тяньцзиня были изолированы на четыре месяца для проведения «переработки и учебы». Подобная мера объяснялась необходимостью бороться с «восхвалением так называемого “американского образа жизни”» и ориентацией педагогов на «преподавание старого материала, который [они] изучали 10, 20 или 30 лет назад в Англии и США». Преподавателям надлежало приобщиться к «революционным взглядам», «позиции служения народу, материалистической точке зрения и диалектической методике», поэтому они месяцами читали партийные документы, произведения Маркса, Ленина, Сталина и Мао, а также речи лидеров КПК. Для искоренения ошибочных мыслей участникам программы переработки предлагалось критиковать и себя, и других [Ibid.: 31–33]. Типичной в данном контексте представляется кампания при Национальном университете Чжэцзян. Преподавателей обязывали посещать лекции. Их критиковали за буржуазные взгляды, а на встречах в составе небольших групп они должны были критиковать друг друга. Также участники программы писали развернутые автобиографии, в которых они признавались в своих реакционных воззрениях. Те, кто не мог представить убедительную самокритику, должны были продолжать свои излияния до тех пор, пока результаты их трудов не признавались достаточными. Люди, не справившиеся с заданиями, подвергались собраниям порицания [Gao 2004: 146–151]. Иногда те, кто не мог выдержать давления и сознаться в своих ошибках, изменить свои мысли, изыскивали возможность бежать в Гонконг или, в некоторых случаях, кончали жизнь самоубийством [Dikötter 2013: 180–187].

Большинство признаний преподавателей были формальными присягами на верность новому режиму и его идеологии, перемешанными с самокритикой за урон, нанесенный ими в прошлом в качестве представителей буржуазной интеллигенции. В мае 1952 г. один преподаватель писал:

Я глубоко опечален осознанием, сколь большой ущерб был нанесен народу из-за моей неспособности верно следовать идеологии пролетариата как мерила моей работы. В дальнейшем я удвою усилия по изучению марксизма-ленинизма и идей председателя Мао в надежде фундаментальным образом преобразовать себя. Я буду упорно придерживаться [солидарности] с рабочим классом, чтобы лучше служить народу [Chen 1960: 2].

Особое давление оказывалось на ученых, которые учились у ключевых фигур китайской интеллигенции или были связаны с ними. В частности, бывшие студенты знаменитого китайского либерального философа Ху Ши должны были отречься от его «декадентских и реакционных» взглядов. Даже сын Ху Ши произнес в адрес своего отца длинную обвинительную речь, которая завершалась следующими словами: «Я без малейших сомнений оцениваю значение [моего отца] для народа, применяя весы исторического материализма. С позиций классового анализа я со всей очевидностью вижу в [отце] верного подданного реакционного класса и врага народа». Ху Ши – лишь один из множества выдающихся представителей китайской интеллигенции, влияние которых новый режим считал необходимым принизить подобным образом [Ibid.: 45][49].

Основная цель кампании заключалась в переориентировании интеллигенции Китая на СССР и исключении воздействия научных практик, исходивших от ведущих исследовательских институтов и гуманитарных вузов капиталистических стран. Ядро доктрины составляло умозаключение, что все науки, как естественные, так и гуманитарные, в конечном счете отражали интересы правящего класса. Имела место презумпция, что абсолютное большинство китайской интеллигенции – дети из богатых семей – симпатизировали классовым интересам землевладельцев и капиталистов. Значительная часть преподавательского состава университетов Китая прошла обучение за рубежом, училась на территории Китая у получивших иностранное образование ученых или занималась по учебным планам, разработанным в США, Англии или Германии. В некоторых случаях вузы либо воспроизводили характерные особенности зарубежных университетов, либо были напрямую учреждены и спонсировались миссионерами-христианами или монахами-католиками. Советская наука воспринималась как новая модель, отражавшая интересы пролетариата и способствующая продвижению дела революции.

Научные сотрудники и преподаватели могли рассчитывать на сохранение своих постов в новом Китае лишь при условии отречения от буржуазных образовательных стандартов и принесения клятвы верности советским нормам. Давление на ученых особенно усилилось после того, как Китай вступил в Корейскую войну. В июле 1952 г. один получивший иностранное образование научный сотрудник заявил в своем признании, что

я слепо почитал «материальную цивилизацию» европейского и американского империализма и в особенности «науку» и «культуру» американского империализма… Лишь с началом движения за противостояние США и поддержку Кореи я очнулся… и осознал декадентскую сущность американского империализма и омерзительность американской культурной агрессии… Американские империалисты – заклятый враг китайцев и всех миролюбивых народов мира [Ibid.: 2].

Еще один ученый пишет:

Теперь я понимаю, что ненависть к США и любовь к СССР – две стороны одной медали. Возненавидев США, я вполне естественным путем