Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паренек пожал плечами и неопределенно сказал:
— Посмотрим. — И, оживившись, добавил: — Я вам ежедневно в начале первого буду давать сводку Совинформбюро, могу даже в двух-трех экземплярах, я специально прихватил копировальной бумаги.
— Это будет очень хорошо, — сказал Зарубин.
— Потом можно подумать насчет радиофикации лагеря… Я посмотрел… Это несложно, только хорошо бы наушники достать.
— Обязательно достанем, — с улыбкой обещал Зарубин. — Из-под земли выроем, а достанем… — И, немного подумав, обратился к Пушкареву: — Давайте его поселим в окружкомовской землянке. А? Ему никто не должен мешать, да и вообще рация — святая святых.
— Правильно, товарищ капитан, — бодро подтвердил Топорков.
— Приветствую, — сказал Пушкарев.
— И дадим ему для охраны Дымникова. Пусть живут вместе… — продолжал Зарубин. — Как ты смотришь, Федор Власович?
— Не возражаю; — ответил Добрынин.
Когда радист вышел, Пушкарев еще раз прочел обе радиограммы, постоял в раздумье и проговорил:
— Теперь мы заживем по-иному. Определенно, по-иному. А ты говорил, Валентин Константинович…
— Что я говорил? — спросил удивленный Зарубин.
Пушкарев нахмурился и махнул рукой.
— Ничего ты не говорил. Это я заговорился! Дай вот я тебя лучше поцелую, — неожиданно предложил он, облапил изумленного Зарубина, крепко поцеловал его в губы и, махнув рукой, быстро вышел из землянки.
Сцена эта всех взволновала. Все сидели несколько, минут в молчании…
— Горячее у него сердце, — тихо сказал Добрынин. — Только работой и живет… хочет заглушить свое горе. Понаблюдайте: он никак не может оставаться один, все стремится быть на людях. Тяжко ему одному, а ведь молчит.
— А какое у него горе? — поинтересовался Костров.
— Я тоже ничего не слышал, — удивился Зарубин. — Он никогда не говорил сам, и никто мне не рассказывал.
— Никто и не знает: только я да он. Да и мне не он сказал, а секретарь горкома, в последний день перед отъездом. Ведь у него жена и сын сгорели.
— Как сгорели? — переспросил Костров.
— Так сгорели… в вагоне, под Карачевом. Поезд шел, на ходу его подожгли самолеты, и полсостава сгорело…
— И это точно установлено? — взволнованно спросил Костров.
— Ну, а как же! Опознали их, похоронили…
Зарубин, казалось, не слушал; он стоял спиной к Добрынину и Кострову и пристально смотрел в маленькое, поднятое вровень с землей окошко землянки. Как много за войну ему довелось видеть чужого горя!… Как будто можно было уже и привыкнуть к этому. Но нет, каждый новый печальный случай неизменно растравлял и его боль, заставляя его страдать вместе с теми, кого постигло горе.
…В середине дня, когда Зарубин и Костров подготовились уже к выходу на операцию, в землянку ворвался, как всегда шумный и энергичный, Пушкарев. За ним следовал Багров.
— На вот, читай, — сказал Пушкарев и подал Зарубину клочок бумаги.
Письмо было адресовано Пушкареву, и писал его Беляк. Командир отряда прочел:
«С такими людьми, как податель этой записки и его тесть, газету мы организуем. Прошу выслушать его и наметить план действий. Одному мне не под силу. Жду указаний. Дмитрий».
— Садись, товарищ Багров, и рассказывай, — дружелюбно предложил Зарубин и взглянул на часы.
Багров попробовал рукой прочность топчана, уселся, громко откашлялся и начал рассказ. Первым долгом он сообщил о расправе с предателем Брынзой.
— Это надо же додуматься! — слегка улыбнувшись, сказал Костров. — Повесился!
— Ай да Беляк! — похвалил Зарубин.
Потом Багров рассказал о типографии. Здесь дело обстояло так: для печатания газеты в одну четверть листа нужна была или тигельная печатная машина, именуемая «американкой», или же простой тискальный станок «катушка». Кроме того, требовалось около тридцати килограммов текстового шрифта, восемьдесят килограммов заголовочного, килограммов пять-шесть пробельного типографского материала, четыре кассы для шрифта, краска, валик, мраморная доска, ну и, конечно, бумага.
Зарубин посмотрел на Пушкарева, сдержал улыбку и почесал затылок. Добрынин крякнул.
— Ладно, не кряхти, — сердито буркнул Пушкарев. — Маловеры!…
— Тестю моему известно, — продолжал Багров, — что в одном из районных центров в подвале бывшего здания типографии есть станок. Он говорит, что этот станок нас вполне устроит. А все другое, кроме бумаги, берется достать Беляк.
Все оживились.
— Вот это уже конкретно и интересно, — сказал Зарубин.
— То-то и оно! — нравоучительно заметил Пушкарев.
— Значит, станок этот подойдет? — спросил Добрынин.
— Тесть видел его еще до войны и говорит, что подойдет, — ответил Багров.
— Надо его оттуда выцарапать во что бы то ни стало, — стукнув кулаком по столу, заявил Пушкарев. — Где этот райцентр? Ну-ка, дай твою карту, Валентин Константинович. Станок этот тяжел?
— Пустяки, килограммов шестьдесят. Я могу на горбу притащить, — серьезно сказал Багров.
Зарубин разложил карту. Все сгрудились у стола. Костров быстро нашел нужный пункт и курвиметром провел от него извилистую линию до лагеря. Получилось двадцать восемь километров.
— Расстояние небольшое, — поглаживая лоб, заметил Зарубин.
— Поручите мне это дело, я его обтяпаю, — предложил Багров.
— Возьмитесь-ка вы, товарищ Костров, за эту операцию, — как бы не слыша предложения Багрова, сказал Зарубин. — Нехорошо будет, если повторится та же история, что была с кирпичом. Станок надо взять, но так, чтобы никого не потерять. Предварительно тщательно разведайте подходы, выясните, сколько солдат там, какая охрана. Включите в это Рузметова, а Багров займется другим…
— Есть! — коротко ответил Костров и наклонил голову.
— А насчет бумаги я попрошу Большую землю. Бумага у меня будет, — решительно заявил Пушкарев.
Когда обсуждение вопроса закончилось, Зарубин подошел к Багрову и подал ему руку.
— Спасибо от всего отряда, — сказал он. — Ты сделал большое дело.
Багров взволновался. Глаза его вдруг заморгали, на скулах задвигались желваки. Он стоял молча, глубоко дыша.
Немного отдохнув, Багров снова встал на лыжи и пошел в леспромхоз. Надо было передать Анастасии Васильевне Солоненко сводку Совинформбюро и задание для Беляка — собрать данные об аэродроме и заняться розысками майора Шеффера.
Уже который день Беляк безуспешно ломал голову над вопросом: как отыскать майора Шеффера? Он понимал, что открыто проявить интерес к личности Шеффера рискованно. Под разными предлогами Беляк осторожно наводил о нем справки у сослуживцев по управе. Никто Шеффера не знал.