Джеффри полон странных идей. Заговори с ним про кубы, квадраты, другие геометрические фигуры и скорость света — и он прямо с ума сходит. Он переписывается с одним немецким парнем по имени Эйнштейн. Самое поразительное: он ни чуточки не музыкален, но видит — или говорит, что видит, — все, чего добивается Вернон.

Джо погрузилась в глубокое раздумье.

— Ну что ж, — сказала она наконец, — я не поняла ни слова, но, похоже, Вернон может добиться успеха во всем этом.

Себастьян был сдержан.

— Я этого не говорил. Возможно, Вернон — гений, тогда совсем другое дело. Гениев обычно не признают. А может быть, он слегка помешался. Когда он говорит о музыке, то временами кажется сумасшедшим. Но у меня такое чувство, что он прав, что, как ни странно, он знает, что говорит.

— Ты слышал о предложении дяди Сидни?

— Да. Вернон легкомысленно отвергает его, а это хорошее дело.

— Ты хочешь, чтобы он его принял? — ощетинилась Джо.

Себастьян остался раздражающе спокойным.

— Не знаю. Надо подумать. У Вернона могут быть замечательные теории музыки, но еще не факт, что ему удастся осуществить их на практике.

— Ты выводишь меня из себя. — Джо отвернулась.

В последнее время Себастьян ее раздражал — слишком уж он холоден и расчетлив. Если у него и был энтузиазм, он его тщательно скрывал. Для Джо энтузиазм сейчас был самой необходимой вещью в мире. Неравнодушная к проигравшим, к меньшинству, она была пылким защитником слабых и угнетенных. А Себастьяна интересовал только успех! Она винила его в том, что он ко всему подходит с денежной меркой. Время, которое они проводили вместе, уходило на беспрерывные перебранки и борьбу.

Вернон тоже отдалился от нее. Музыка была единственным, о чем он хотел говорить, причем о тех ее сторонах, которые Джо были совершенно незнакомы. Его занимали инструменты — пределы их возможностей, сила звука, — однако скрипка, на которой Джо умела играть, интересовала его меньше всего. Джо была не подготовлена к разговору о кларнетах, гобоях, фаготах. А для Вернона, казалось, нет в жизни ничего важнее, чем сдружиться с музыкантами, играющими на этих инструментах, чтобы хоть сколько-нибудь дополнить теоретические знания практикой.

— У тебя нет знакомого фаготиста?

Джо ответила, что нет.

Вернон сказал, что она бы тоже могла быть ему полезной и подыскать себе приятелей-музыкантов.

— Даже английский рожок подойдет, — снисходительно сказал он.

Он провел пальцем по ободку полоскательной чашки. Джо передернулась и заткнула уши. Звук усилился. Вернон мечтательно улыбался, с наслаждением прислушиваясь.

Себастьян отобрал у него чашку, и Вернон стал слоняться по комнате и на пробу позванивать в разные бокалы. Одобрительно сказал:

— В этой комнате полно стекла.

— Тебя бы на корабль — склянки отбивать, — сказала Джо.

— Может, удовлетворишься колокольчиками и треугольником? Добавь еще небольшой гонг, — сказал Себастьян.

— Нет, — сказал Вернон. — Мне нужно стекло. Соединим венецианское и ватерфордское… Я рад, что у тебя такие прекрасные вещи, Себастьян, но нет ли у тебя простых стаканов, чтобы их можно было разбить? Вдребезги. Замечательная штука — Стекло!

— Симфония бокалов, — фыркнула Джо.

— Почему бы и нет? Человек дернул туго натянутую жилу и услышал жалобный звук; другой подул в тростинку, и ему это понравилось. Интересно, когда впервые придумали делать вещи из меди и металла? В каких-нибудь книгах это есть.

— Колумб и яйцо[15]. Ты и Севастьяновы бокалы. Почему не грифель и не грифельная доска?

— Ну, если найдешь…

— До чего забавно! — хихикнула Энид.

На этом разговор прекратился — по крайней мере, на время.

Вернону не мешало ее присутствие. Он; был слишком захвачен своими идеями, чтобы замечать остальное. Энид и Этель могут смеяться сколько угодно.

Но его тревожила утрата гармонии с Джо и Себастьяном. Они трое всегда были заодно.

— Не вяжется с обликом Джо эта выдумка — «жить своей собственной жизнью», — сказал Вернон другу. — Она все время шипит, как рассерженная кошка. Не понимаю, почему мама согласилась. Полгода назад она и слышать об этом не хотела. Почему она передумала, как по-твоему?

Длинное желтое лицо Себастьяна смяла улыбка.

— Догадываюсь.

— Почему?

— Не скажу. Во-первых, я могу ошибаться, а во-вторых, терпеть не могу вмешиваться в естественный ход событий.

— Извращенный русский ум, — сказал 1 Вернон.

— Вполне возможно.

Вернон не настаивал. Не говорит — и не надо.

День шел за днем. Они танцевали, обедали, катались по окрестностям, сидели, курили и разговаривали в комнате Вернона, опять танцевали. Не спать ночь было делом чести. В пять утра они пошли на речку.

У Вернона устала правая рука. На нем повисла Энид, а она была тяжеловата. Ну да ладно. Дядя Сидни доволен, а он неплохой парень. Чертовски здорово с его стороны сделать такое предложение. Жаль, что он, Вернон, очень мало Бент, гораздо больше Дейр.

В памяти что-то заворошилось; кто-то говорит ему: «К Дейрам не приходит ни счастье, ни успех. И никто от них не ждет ничего хорошего». Кто это сказал? Голос был женский, дело было в саду, еще вился дымок от сигареты…

Прозвучал голос Себастьяна:

— Он засыпает. Проснись, зануда! Швырни в него конфеткой, Энид.

Конфета пролетела возле головы. Голос Энид со смешком сказал:

— Никогда не попадаю в цель.

Она опять хихикнула, словно это было очень смешно.

«Надоедливая девица, вечно хихикает. К тому же у нее зубы торчат».

Вернон повернулся на бок. Обычно довольно равнодушный к красотам природы, в это утро он был потрясен красотой мира. Бледный блеск реки, на берегах тут и там цветущие деревья.

Лодка медленно плыла вниз по течению… странный молчаливый завороженный мир. Это потому, что нет людей. Если хорошенько подумать, именно вторжение людей портит мир. Они сразу начинают болтать, хихикать, спрашивать, о чем ты думаешь, когда ты хочешь только одного — чтобы тебя оставили в покое.

Это чувство он помнил с детства. Хоть бы оставили его в покое! Он улыбнулся, вспомнив, какие смешные игры он себе выдумывал. Мистер Грин! Он отлично помнил мистера Грина. Были еще три приятеля — как же их звали?

Забавный детский мир, мир драконов и принцесс, и с ними смешивается странно конкретная реальность. Кто-то рассказывал ему про оборванного принца в зеленой шляпе и сидящую в башне принцессу с такими золотыми волосами, что их было видно в четырех королевствах.