— Она не была унижена, клянусь тебе. Мы даже смеялись вместе…

— Над чем?

— Над китайскими законами. И над моим отцом.

— Моя мать любит смеяться… это у нее осталось от прежней жизни.

— Да. Я сказал ей, что знаю от отца об отъезде ее сына. Я спросил ее, сколько денег ей нужно для этого. Она сказала мне: «двести пятьдесят пиастров».

Китаец и девочка смеются. Потом девочка плачет, улыбаясь. А потом китаец перестает смеяться, смотрит на девочку и говорит:

— Когда общаешься с твоей матерью, хочется любить тебя, любить ее дочь.

Внезапно девочка начинает говорить совсем по-взрослому:

— Надо дать ей побольше… Ведь на пароходе придется за все платить, если хочешь путешествовать по-человечески. За билеты-то заплачено, но это еще не все… а потом пойдут бесконечные траты: зимняя одежда, пансион, школа электриков, курсы Виоле.

Он идет за пиджаком, который висит возле душа, достает из кармана кошелек:

— Сколько нужно теперь?… Я принес только пятьсот пиастров.

— Пятьсот пиастров, наверно, хватит.

Он кладет конверт на стол.

Она раздевается. Снимает платье рывком через голову. Он до сих пор не может без волнения смотреть на то, как она раздевается.

— Что ты делаешь? — спрашивает он. Она говорит, что хочет еще раз принять душ.

Потом добавляет, что она в общем-то довольна за мать. Говорит, что отдаст конверт Чанху, чтобы он его спрятал и никому не говорил, куда именно. Она считает, что нельзя отдавать деньги прямо матери, потому что тогда все они в самое ближайшее время окажутся у старшего брата. И мать будет несчастна.

— Он украдет эти деньги или мать отдаст их ему сама? спрашивает китаец.

— Какая разница…

— Но Чанх сохранит деньги, ты уверена…

— Уверена…

Девочка приняла душ. Она снова одевается. Говорит, что хочет вернуться в пансион.

— Почему?

— Хочу побыть одной.

— Нет. Ты останешься со мной. Мы поедем в бары к каналам, выпьем рисовой водки, съедим нем.[8]Там они превосходные, женщины сами их готовят, а водку привозят прямо из деревень.

— А потом я смогу вернуться в пансион?

— Нет.

Она смеется:

— Я все же вернусь. Потом.

Он смеется вместе с ней. Маленькие бары вдоль каналов, водка и деревенский нем, перед этом никто не может устоять. И перед ночным портом тоже.

Сначала они едут к транспортной конторе. В автомобиле он привлекает ее к себе. Хочет поцеловать. Она сопротивляется, потом сдается.

Он полон любви к этой худенькой девочке, у которой почти нет груди, непредсказуемой, жестокой.

Они останавливаются возле парохода, готового к отплытию.

На его передней палубе — открытая танцплощадка.

Белые женщины танцуют с офицерами. Они не накрашены. Это работницы порта, выглядят вполне прилично.

Все танцуют молча, словно разговоры здесь запрещены. Танцоры серьезны, особенно женщины, которые танцуют почти профессионально и улыбаются, как монахини. Все довольны, из принципа. На женщинах светлые платья с едва заметным цветным узором. Такие сцены девочку всегда завораживают. Увидав пароход, она просит китайца остановиться, и, отодвинувшись от него, смотрит на бескровный палубный бал.

Китаец не доволен этой паузой в их прогулке. Но в конце концов он всегда делает то, что хочет девочка.

Девочка долго не могла понять, что же было для нее такого притягательного в этой сцене, не мог понять этого и китаец. Спустя много лет она вдруг вспомнила о ней: перед ней вновь возникла отчетливая картина бесцветных и бессловесных пар, танцующих на палубе, возникла, как сцена из ее же собственной книги, к которой она еще не приступала, но которую вынашивала в себе долгие годы, готовясь сесть за нее каждый день, каждое утро до того самого момента, когда память вдруг прояснилась, словно вырвалась наконец из дебрей ненаписанных книг.[9]

Они проезжают через весь город, пораженный бессоницей, раздавленный ночной жарой. Ни дуновения ветерка.

Девочка спит. Китаец слушает, как шофер поет маньчжурскую песню, грубоватую и нежную, то срывающуюся на крик, то переходящую в едва слышный шопот.

Он относит ее на кровать. Гасит свет.

Курит опиум в полумраке комнаты.

Как обычно, по ночам до них доносится музыка, где-то вдалеке слышатся китайские песни. Потом, уже глубокой ночью — тихо-тихо звучит регтайм Дюка Эллингтона: перелетает через улицу, проникает в комнаты через закрытые двери. А потом еще позднее и совсем одинокий «Вальс-Отчаяние» из начала нашего романа.

Кинотеатр «Эдем» в Сайгоне.

Шофер остановил автомобиль возле лицея.

Ждет, пока не закрывают входную дверь.

Девочка не приходит.

Он уезжает. Едет по улице Катина.

Видит девочку, она с белым юношей, видимо, братом, и с очень красивым молодым туземцем, одетым так же, как и брат. Все трое выходят из кино.

Шофер уезжают в Шолон предупредить хозяина.

Китаец ждет в своей комнате.

Шофер рассказывает ему о кинотеатре «Эдем».

Китаец объясняет ему, что девочка часто ходит в кино, что она ему об этом говорила, а юноши, которых он видел вместе с ней, это Чанх, шофер его матери, и ее младший брат Пауло.

Они едут к кино.

Девочка стоит возле кинотеатра вместе с Чанхом и младшим братом. Направляется прямо к черному автомобилю, ничуть не смущена. Улыбается китайцу:

— Все мое семейство приехало из Виньлонга… мы сходили в кино с Чанхом и Пауло. Я сказала им, что ты приглашаешь их в ресторан, в Шолон.

Она смеется. Он тоже начинает смеяться. Страх проходит. Младший брат и Чанх здороваются с китайцем. Хотя младший брат вряд ли узнал китайца. Он смотрит на него удивленными глазами, как ребенок, и не понимает, почему китаец тоже так пристально смотрит на него. Он не помнит, что уже видел его в Садеке. А вот Чанх конечно же узнал его.

Девочка говорит, что они смотрели фильм «Голубой ангел», и она пока не решила, понравился он ей или нет, скорее все-таки нет.

Тем временем к кинотеатру подъезжает «ситроен-В 12»: в нем мать и старший брат.[10]