Принцип этот, однако, нигде не проявлялся в большей мере, чем при выборах на самые высокие административные посты. Именно в системе этих выборов первоначальные функции сословий и центурий все еще влачили свое призрачное существование. Граждане собирались для выборов консулов тем же самым образом, как собирались на войну их далекие предки. Как и во времена правления царей, на рассвете звук походной трубы призывал их на Марсовы Поля. Над Яникулийским холмом, за Тибром, поднимали красный флаг, сигнализировавший о том, что врагов не видно ни на одном горизонте. Граждане выстраивались как для битвы: самые богатые — спереди, самые бедные — сзади. Это означало, что первыми вступят в Овиле высшие классы общества. И это не было их единственной привилегией. Голосам знати придавался такой необычайный вес, что их обыкновенно хватало для определения исхода выборов. В итоге голосование других слоев населения зачастую не имело особого смысла. Их голоса не только составляли всего лишь долю от голосов всадников, их даже редко вызывали для регистрации. Бедняки, не получавшие никакой материальной компенсации за день, проведенный в очереди перед избирательными загонами, часто считали, что могут найти себе более полезное дело. Всадники, конечно, не протестовали.

Однако при всем том день выборов гарантировал тем, кто мог позволить себе покориться избирательной лихорадке, одно из величайших удовольствий римской общественной жизни. Вид кандидатов в особых, выбеленных тогах, бурлящие толпы их сторонников, одобрительные выкрики и насмешки — все это создавало особое чувство. Глашатаи объявляли результаты только в конце дня — и победителей приветствовали общим ревом толпы, и посреди грома непрекращающихся оваций провожали из Овиле в Капитолий. Большинство избирателей предпочитали дождаться этой кульминации всего спектакля. В жаркий день, когда над толпой стояла пелена бурой пыли, ожидание давалось непросто. Особых общественных удобств на Марсовых Полях предусмотрено не было. Уставшие избиратели обычно направлялись отдыхать на Вилла Публика, окруженный стенами комплекс правительственных зданий, находившихся позади Овиле. Там они могли поболтать и посидеть в тени.

После битвы у Коллинских ворот Сулла поместил пленных самнитов именно здесь. Они находились за арками центрального здания, квадратного двухэтажного приемного зала, комнаты которого, что было очевидно, не годились для использования в качестве камер для военнопленных. Великолепие изваяний и картин, наполнявших эти помещения, отражало их решающую роль в жизни Республики, поскольку Вилла Публика являлась местом, в котором хранилась и фиксировалась иерархия римского общества. Каждые пять лет гражданин должен был пройти здесь перерегистрацию. Он должен был назвать имя своей жены, количество детей, недвижимое и движимое имущество — начиная от рабов и наличных денег и кончая драгоценностями и нарядами жены. Государство имело право знать все, ибо римляне полагали, что даже «личные вкусы и наклонности должны подвергаться исследованию и обозрению».[67]Именно такой навязчивый способ получения информации обеспечивал Республике ее прочнейшую основу. Сословия, центурии и трибы, все, что позволяло гражданину пройти классификацию в глазах сограждан, все это определялось цензом. После того как писцы собирали всю необходимую информацию, она подвергалась тщательному исследованию, производившемуся двумя административными чинами, обладавшими властью поднять или опустить гражданина на общественной лестнице. Служба этих чиновников или цензоров, являлась наиболее престижной в Республике; и даже более чем: положение консула считалось верхом политической карьеры. Обязанности цензора носили столь щепетильный характер, что доверить их можно было только наиболее старым и достопочтенным среди граждан. Сохранение и поддержание того, на чем зиждилась Республика, зависело от их суждения. Немногие из римлян могли усомниться в том, что, если ценз будет проведен неверно, рассыплется сама ткань их общества. Не стоит удивляться тому, что цензора обыкновенно считали «основой и хранителем мира».[68]

Заперев своих военнопленных в таком месте, Сулла вновь продемонстрировать ироничную природу своей натуры, сохранявшуюся даже в самых мрачных обстоятельствах. Иронии его в ближайшее время предстояло сделаться еще более мрачной. В тени Капитолия, но на расстоянии слышимости от Вилла Публика, находился храм Беллоны. Сулла приказал сенаторам встретить его в этом храме. Торопясь исполнить приказ, сенаторы неизбежно смотрели вверх и видели над собой обугленные руины храма Юпитера. А ведь именно Беллона приказывала Сулле добыть победу быстро, ибо в противном случае Капитолий будет разрушен. Избрав ее храм местом произнесения своего обращения к Сенату, Сулла аккуратно напомнил своей аудитории, что стоит перед ней в качестве любимца богов, посланного ими, чтобы спасти Рим. Что именно это могло означать на практике, вскоре показало жестокое будущее. Когда Сулла начал свое обращение, описывая добытую победу над Митридатом, до слуха сенаторов стали долетать глухие отголоски воплей пленных самнитов. Сулла продолжал выступление, не обращая внимания на отдаленные крики, но, наконец, прервал свою речь, приказав сенаторам не отвлекаться от его слов. «Там принимают кару некоторые преступники, — уклончиво пояснил он. — Беспокоиться нет нужды, все делается по моему приказанию».[69]

Избиение было тотальным. В ставшем бойней тесном помещении лежали груды тел. После завершения казни, тела проволокли через Поля и бросили в Тибр, обагрив берега и мосты кровью, пока, наконец, «речные течения не унесли убитых в просторы лазурного моря».[70]Куда труднее было отмыть пятна крови, оставшиеся на Вилла Публика. Перепись поводили всего три года назад. И теперь комнаты, в которых составляли свитки, были залиты кровью. Жуткий смысл казни был ясен и очевиден: Сулла редко делал какой-либо жест, не просчитав заранее его эффект. Омыв кровью Вилла Публика, он намекал на «хирургическую операцию», которой планировал подвергнуть всю Республику. Если становился незаконным ценз, лишались всякого смысла и утверждавшиеся им иерархии и престиж. Древние основания государства теряли надежность и готовы были рухнуть. И посланец богов Сулла собирался провести нужную починку вне зависимости от того, какой кровью она обойдется.

Смешение суеверия с откровенной демонстрацией грубой силы представляло фирменную марку Суллы. Среди сенаторов никто не хотел и не был достаточно глуп, чтобы возражать ему. Даже самым закоренелым из врагов оставалось только признать беспрецедентную степень его триумфа. Сам Сулла всегда считал успех самым надежным свидетельством благословения Фортуны. Вот почему он предпочел притенить свою собственную роль в победе у Коллинских Ворот, и подчеркнуть роль Красса: отнюдь не из скромности, наоборот, потому что он хотел изобразить себя фаворитом Фортуны — человеком судьбы. Древние писатели так и не пришли к определенному выводу о том, чего в этом было больше, уверенности или цинизма, — хотя в отношении Суллы оба этих фактора вполне совместимы. Впрочем, несомненно лишь то, что, изображая свою победу как милость, ниспосланную богами, человек, первым ворвавшийся в Рим с оружием, опустошивший всю Италию «войной, огнем и человекоубийством»,[71]стремился в первую очередь очиститься от всякой вины в несчастьях Республики. Вот почему проведенная Суллой эксгумация пепла Мария, высыпанного затем по его указанию в реку Анио, была в равной мере актом расчетливой пропаганды и мелкой мести. Смертельная усобица с великим соперником, внутренняя смута, приведшая Республику к мучительной кончине, были представлены как война в защиту отечества. Лишь таким образом мог Сулла оправдать всю завоеванную им власть. Даже Марий, охваченный мрачным безумством последних месяцев своей жизни, все же постарался укрыться под тогой семикратного консульства. Сулла, однако, был слишком умен, чтобы пойти на подобный обман. Он понимал, что ему нет никакой необходимости нагибаться за обрывками одеяния обыкновенной магистратуры. Прятать «наготу» собственной власти можно было только под совсем иным покровом.