Выставка покорила мир, хотя многие страны на нее не попали. Англичан представляли шотландские дизайнеры. Мастера тевтонской Европы не приехали вовсе – приглашение пришло слишком поздно. У американцев не нашлось что показать.

Тогда это никого не удивляло. Американцев привыкли считать богатыми и безвкусными родственниками. Оплакивая открытие Америки, Зигмунд Фрейд назвал ее «большой ошибкой». Хотя после войны Америка стала первой державой, Новый Свет был все еще отдушиной Старого. Здесь спасались от истории и зарабатывали на жизнь. Америка была отсталым захолустьем, где Европа повторяла себя в карикатурном виде: античный портик в провинциальном банке. При этом Америка уже могла предъявить XX веку уникальное достижение – небоскребы. Но, научившись их строить, американцы еще не поняли – как. Первые высотки искали себе предшественников в готических соборах. Память об этом заблуждении хранит Питтсбург, где стоит университетский «Кафедрал науки». Издалека он напоминает церковь, внутри – тем более: лес колонн, цветные тени от витражей, полумрак, гулкое эхо. Однажды я читал там лекцию и не успел заметить, как она превратилась в проповедь.

Такая архитектура нашла себе пылких поклонников. Даже модернист Эзра Паунд с восторгом принял архитектуру первых нью-йоркских высоток. Небоскреб «Вулворт», наряженный до умиления, напоминает одновременно и невесту, и ее свадебный торт. Американская готика казалось пародией на настоящую. Она никуда не вела, потому что ничего не говорила небу, а ведь диалог с ним – тайный умысел всякой вертикали. Освоив лифт и сталь, небоскреб стал выше всех. Но, вытянувшись намного дальше своих предшественников, он оставался немым, пока не обучился языку заморского стиля.

Брак ар-деко с американским зодчеством оказался счастливым и неизбежным. В Европе новому стилю негде было развернуться. Оставшись без места, он либо измельчал до штучной мебели и ювелирных украшений, либо отправился в дальнее плавание, как это произошло с атлантическим лайнером «Нормандия», первой усладой богачей и последним убежищем европейской роскоши. На этом корабле не было мелочей, и все детали – от золоченых панно до шрифта в меню, от кожаных стульев до платиновых сервизов – звучали мелодией в тональности ар-деко. Оказалось, что это был реквием. Когда Гитлер захватил Францию, «Нормандия» стояла на приколе в Нью-Йорке. Зимой 1942-го на борту начался пожар. Его погасили, но вода из брандспойтов замерзла, и под тяжестью льда «Нормандия» пошла на дно Гудзона – прямо посреди города, на 88-м пирсе.

Стоя на нем, легко убедиться, насколько удачнее была судьба ар-деко в Нью-Йорке. Манхэттен – остров узкий и тесный, поэтому любоваться им можно только со стороны, как горами. Лишь издалека мы видим парад небоскребов. Лучшие, до сих пор не превзойденные вырастил привезенный из Европы стиль ар-деко.

В нем было все, чего не хватало Америке, – переосмысленная геометрия, преувеличенный масштаб, свежий набор символов, а главное – отказ от античной классики. Вырываясь из ее удушающих объятий, американские зодчие пошли вперед, вернувшись назад. Они открыли для себя Вавилон и Египет. Начиная с Райта, небоскребы приобрели вид месопотамских зиккуратов, украшенных по вкусу фараонов. Попав в Америку, древний Восток подарил городу тайну: небоскреб научился мистике.

Архитектура, как, впрочем, всякое искусство, невозможна без своей теологии. Богом небоскреба стала невидимая сила, пронизывающая материальный мир. Грозная и благодатная, она могла карать и миловать, помогать и связывать. Вооружив простого человека демократической Америки, она вывела его из рабской толпы и сравняла с героями прошлого и настоящего. Иногда эту могучую силу называли электричеством, иногда – радио. И то и другое обладало мистическим статусом в Америке.

Став отчизной для новых кумиров, она построила им достойное жилье. Теперь небоскребы венчали антенны, заменившие кресты европейских соборов. Как только в город вернулись шпили, нью-йоркская панорама ожила и расцвела. Она приобрела сокровенный смысл и – за несколько лет до великого обвала Депрессии – наградила город набором лучших достопримечательностей.

Это и Рокфеллеровский центр, акрополь капитализма с его четырнадцатью уступчатыми башнями, золотыми холлами, героическими фресками и летописью барельефов.

Это и стоэтажный Empire State, что пялится в небо мачтой, задуманной причалом для дирижаблей, но ставшей, после 11 сентября, главной городской антенной.

Но лучше всех – самый элегантный небоскреб Нью-Йорка, «Крайслер». Сухопарый и воздушный, он взмывает над кротовой сетью переулков, как будто не имеет к ним отношения. «Крайслер» пришел из другого мира – высокого, светлого, аэродинамичного и нержавеющего. Это лучший храм машине, в котором ей и сейчас можно молиться.

Вид снизу

Когда меня просят показать Нью-Йорк, я не валяю дурака и начинаю с небоскребов – ведь они его и создали. До появления высотных домов этот город ничем, кроме лютого провинциализма, не выделялся. Именно небоскребы перевернули доску, доказав Европе, что на ней свет клином не сошелся, во всяком случае – Новый Свет. Чтобы не повторять ошибки Старого, он стремился найти эквивалент, замену и альтернативу классической архитектуре. Это значит – лишь бы не было колонн, без которых никак не могла обойтись молодая столица, Вашингтон, считавшая себя новым Римом. Нью-Йорк был просто новым, о чем он заявлял своим и первым (Новый Амстердам), и вторым названием. Новое, однако, нуждается в разбеге, и каждое поколение небоскребов сохранило память о борьбе за обретение собственного стиля.

Самые первые, такие как разукрашенный «Вулворт», бросали вызов европейскому собору, развивая американскую версию готики. «Великий Гэтсби» от архитектуры, такой небоскреб, как все нувориши, еще не очень знает, что делать с завоеванным. Зато небоскребы золотого века ар-деко уже не нуждались в образцах, а сами ими служили.

Послевоенные небоскребы говорят универсальным, а значит, ненастоящим, как эсперанто, языком скупого интернационального модернизма. Одинаковые, словно зубья гребенки, они просеивают ветер на немереных просторах Авеню двух Америк. Среди них скучно гулять, но они хорошо получаются на открытках.

Куда больше Нью-Йорку шли близнецы Мирового торгового центра, которые я всегда показывал приезжим писателям. Неотличимые друг от друга, два небоскреба были гимном тиражу и напоминали вавилонскую башню, составленную из хрустальных фужеров. Тот колосс, который вырос на месте взорванных башен, не идет ни в какое сравнение: в нем нет ни одной идеи, кроме символического роста в 1776 (год принятия Декларации независимости) футов. Только кто считает?

Впрочем, о нем рано судить – он еще не прижился в панораму. Зато уже вписался в пейзаж самый необычный небоскреб в городе – 76-этажное творение Фрэнка Гери. С его появлением Нью-Йорк, после растянувшейся на поколение паузы, обзавелся новой вертикальной достопримечательностью, красота которой ускользает от определений.

– Гери, – говорят его критики, – практикует архитектуру войны: его здания выглядят так, будто в них взорвали бомбу.

Часто это соответствует действительности. Но асимметричный, как волна, гибкий, как тростник, и крутой, как вихрь, новый небоскреб будит мирные ассоциации. Ломая плоскость, он растворяет жесткие формы, превращая бетон в тюлевый занавес, которым играет океанский бриз, обвевающий юг Манхэттена.