— Нет-нет!

— Не знаю, к кому еще обратиться. Если б полковник был жив…

— Хорошо, — неохотно сказал я, потому что ничего другого не оставалось. Потом, уже тверже, добавил: — Разумеется, я вам помогу.

Я накрыл ладонью ее руку, лежавшую на моем рукаве. Миссис Айрес вздохнула и благодарно опустила голову; лицо ее устало обмякло, обретя старческие черты. Она убрала свою руку.

— Вы думаете, Каролина согласится? — спросил я.

— Да, ради семьи, — просто ответила миссис Айрес. — Больше ничего не остается.

На сей раз она оказалась права. Вечером по телефону миссис Айрес сообщила, что инспектор Аллам переговорил с Бейкер-Хайдами и те, основательно поломавшись, обещали не подавать в суд, если собаку немедленно ликвидируют. В голосе ее слышалось безмерное облегчение, и я порадовался, что все уладилось, однако провел беспокойную ночь, думая о своем обещании и завтрашнем деле. Около трех часов я только-только начал соскальзывать в сон, но меня потревожил дверной звонок. Человек из окрестного поселка просил помочь его жене, у которой были трудные роды. Я оделся, и мы поехали; у роженицы, беременной первым ребенком, плод шел неправильно, я провозился с ней до половины седьмого. Младенец появился со следами моих щипцов, но здоровый и крикливый. К семи часам мужу надо было на работу; оставив мать и дитя под приглядом повитухи, я подбросил его до фермы. Посвистывая, новоиспеченный отец отправился в поля, счастливый тем, что у него сын, тогда как жены братьев «плодят одних мокрощелок».

Я был рад за него и ощущал легкую эйфорию, какая всегда возникает после бессонной ночи, завершившейся благополучным разрешением. Но затем я вспомнил о деле, которое ждало меня в Хандредс-Холле, и возбуждение угасло. Домой возвращаться было бессмысленно; проселком, бежавшим через лесок, я проехал к знакомой опушке возле заросшего пруда. Летом это живописное местечко служило прибежищем влюбленных парочек. Я запоздало вспомнил, что в войну здесь же произошло самоубийство; темная вода и синеватые мокрые деревья навевали тоску. Я выключил мотор. Было зябко; я остался в машине и лишь опустил стекло, закурив сигарету. Раньше я видел здесь цапель и чомг, резвящихся в брачных играх, однако сейчас пруд был пуст. Какая-то птица на ветке свистнула, потом еще раз, но ответа не получила. Начал сеять дождик; невесть откуда взявшийся ветерок кидал в меня каплями. Я отщелкнул окурок и торопливо поднял стекло.

В паре миль отсюда на дороге был съезд, который вел к западным парковым воротам Хандредс-Холла. Дождавшись восьми часов, я завел мотор и отправился к Айресам.

Замок и цепь с ворот уже сняли, я въехал беспрепятственно. В парке было светлее, чем на проселке, но маячивший в рассветных сумерках дом выглядел огромным мрачным кубом. Я знал, что семейство встает рано, и дым из каминных труб это подтвердил. По гравию, хрустевшему под покрышками, я обогнул дом и увидел, что в окне возле парадной двери вспыхнул свет.

Бледная миссис Айрес открыла мне дверь, не дожидаясь звонка.

— Я не слишком рано? — спросил я.

Она покачала головой:

— Не имеет значения. Родерик уже на ферме, и вряд ли кто из нас этой ночью заснул. Судя по вашему виду, вы тоже не спали. Надеюсь, никто не умер?

— Роды.

— Благополучные?

— Да, мать и ребенок живы… Где Каролина?

— Наверху, с Плутом. Думаю, она слышала, как вы подъехали.

— Вы ей сказали? Она знает, зачем я здесь?

— Знает.

— Как она это восприняла?

Миссис Айрес опять покачала головой, но ничего не сказала. Она проводила меня в малую гостиную, где в камине потрескивали занимавшиеся огнем поленья. Потом ушла и вернулась с подносом, на котором были чай, хлеб и холодный бекон. Пока я ел, она сидела рядом, но сама ни к чему не притронулась. Ее роль служанки лишь добавила мне неловкости. Покончив с завтраком, я не рассиживался, но взял свой саквояж и проследовал за миссис Айрес в вестибюль, а затем поднялся на второй этаж.

Она оставила меня возле спальни Каролины. Дверь была приотворена, но я все равно постучал и, не получив ответа, вошел в большую симпатичную комнату со стенами в светлых панелях и узкой кроватью под балдахином. Однако все в ней заметно обветшало: полог выцвел, дорожки протерлись, сквозь облупившуюся белую краску проглядывали серые половицы. В комнате было два окна с подъемными рамами; возле одного из них на неком подобии оттоманки сидела Каролина, а Плут пристроился рядом, положив голову на ее колени. Когда я вошел, он радостно ощерился и застучал хвостом по полу. Каролина молча смотрела в окно.

— Явились ни свет ни заря, — наконец сказала она.

— Я был у пациентки. Лучше уж сейчас, чем дотянуть до того, что полиция пришлет своего человека. Вы же не хотите, чтобы это сделал посторонний?

Каролина взглянула на меня, вид у нее был скверный: бледная, нечесаная, опухшие глаза покраснели от слез и бессонницы.

— Почему все об этом говорят как о чем-то будничном и разумном?

— Полно, Каролина. Вы же понимаете: так надо.

— Лишь потому, что кто-то так сказал! Это все равно что… призыв на войну. С какой стати? Это не моя война.

— Та девочка…

— Можно было судиться и выиграть дело. Мистер Хептон говорил, есть шанс. Мать не дала даже попробовать.

— А судебные издержки? Подумайте хотя бы о них.

— Как-нибудь я бы нашла деньги.

— Тогда подумайте о том внимании, какое вы привлечете. Как это будет выглядеть? Пострадал ребенок, а вы пытаетесь себя обелить. Это сочтут неприличным.

Каролина раздраженно дернула головой:

— Да бог с ним, с этим вниманием! Это беспокоит только мать, она боится, что все узнают, какие мы нищие. Что до приличий… нынче это уже никого не волнует.

— Вашей семье пришлось многое вынести. Ваш брат…

— О да, мой брат! Давайте все о нем подумаем! Словно мы заняты чем-то другим… Ведь он мог воспротивиться. А он ничего не сделал, совсем ничего!

Прежде она лишь шутливо журила брата, и сейчас я даже опешил от ее ярости. Однако глаза ее еще больше покраснели, а голос дрожал — она понимала, что иного выхода нет. Каролина вновь отвернулась к окну. Помолчав, я мягко сказал:

— Крепитесь, Каролина. Мне очень жаль… Может, я займусь им?

— Господи! — Она закрыла глаза.

— Каролина, он старый.

— Разве от этого легче?

— Обещаю, он не будет мучиться.

Еще секунду она не двигалась, потом обмякла и глубоко вздохнула, словно изливая всю свою горечь.

— Забирайте. Раз все ушло, зачем ему оставаться. Я устала с этим бороться.

Голос ее был бесцветен, а я наконец-то понял, что неверно о ней судил: за ее упрямством скрывалась боль от многих иных утрат. Каролина гладила Плута по голове; пес догадался, что говорят о нем, и расслышал отчаяние в голосе хозяйки. Он посмотрел на нее доверчиво и встревоженно, а затем положил ей на колени передние лапы и потянулся мордой к ее лицу.