В то же время надежды Ельцина и команды реформаторов на новый план Маршалла были совершенно необоснованны. Кроме очевидной потребности России для этого должна была присутствовать заинтересованность Запада в массированной поддержке российской экономики. Но сама эта экономика, еще по сути дела советская, была нежизнеспособна. Геополитическая ситуация в мире и место в нем Российской Федерации начала 1990-х годов и Западной Европы конца 1940-х были несравнимы. Наконец, следовало учитывать, что традиции государственного вмешательства на Западе сильно ослабли за 40 лет, прошедших после принятия плана Маршалла. Тем не менее по некоторым подсчетам Россия получила в совокупности около 100 млрд долл., считая кредиты40. Для сравнения: восточногерманские земли с населением, составляющим немногим больше 10 % населения Российской Федерации, с 1990 г. стали получателями помощи в размере 100 млрд марок (около 50 млрд долл.) ежегодно. Реальный же объем помощи России был гораздо меньше анонсированного.

В 1992 г. Россия была принята в Международный валютный фонд, который на несколько лет стал важнейшим источником внешних финансовых заимствований и главным куратором российской экономики. В течение ряда лет «вашингтонский консенсус» между правительством США и руководством МВФ и Всемирного банка служил прагматической основой для оказания помощи. «Консенсус» исходил из политической целесообразности, и по этой причине его рекомендации – фактически указания руководству России – не всегда шли на пользу российской экономике. Диктат международных финансовых институтов даже в случае успеха осуществляемых на его основе реформ не мог бы быть популярным в России. В конкретной ситуации 1990-х годов участники «консенсуса» наряду с их российскими «подсоветными»41 были объявлены виновными в экономической политике, приведшей к финансовому дефолту 1998 г. На самом деле вина «вашингтонской сборной» была существенно меньше того, что ей инкриминировалось. За фасадом либеральной макроэкономической политики шла борьба «по понятиям», в которой главную роль играли не «чикагские учебники», а вполне конкретные интересы заинтересованных российских лиц. Как справедливо отмечает Бобо Лo, возможно, неолиберализм действительно не подошел бы России, но никто не пытался применить его на практике42.

Опыт тесного общения с руководством МВФ, Всемирного банка и других международных финансовых институтов, несмотря на его негативные стороны, стал школой современной макроэкономики для российской бюрократии. Это была во всех отношениях дорогая школа. Егор Гайдар говорил о сверхвысокой цене экономического образования, полученного премьер-министром Виктором Черномырдиным. Частые встречи российского премьера с главой МВФ Мишелем Камдессю и регулярные сессии российско-американской межправительственной комиссии Черномырдин – Гор были не напрасны. Во многом благодаря экспертной поддержке со стороны МВФ и Всемирного банка в России в кратчайшие сроки появилась большая группа высококвалифицированных современных экономистов, финансистов. Все они получили образование на Западе, прежде всего в США и Великобритании, освоили язык современной экономики и финансов. В течение 1990-х годов экономическое «крыло» российского правительства совершило свою «институциональную модернизацию». Его знания, представления, образ мышления становились все более адекватными современной экономической ситуации. На месте, где когда-то все регулировал Госплан, в считаные годы появился реальный рынок, а место госплановских экономистов заняла элита современных профессионалов (частично вышедшая из госплановской среды).

Российский бизнес в отличие от чиновничества интегрировался в мировую экономику на микроуровне. С отменой государственной монополии внешняя торговля приобрела невиданное значение. Объем внешней торговли России составил во второй половине 1990-х годов 20–25 % ВВП (для сравнения: в зоне евро – 17 %, в Японии – 12 %, в США – 11 %)43. Экспортно-импортные операции лежали в основе большинства сколько-нибудь крупных бизнесов, возникших в 1990-е годы, а энергетическое «профилирование» страны в 2000-е годы подняло значение сырьевого экспорта до беспрецедентных в истории страны значений.

Посткоммунистическая трансформация – еще не модернизация. Начальные стадии трансформации сопровождаются разрушением, снижением общего уровня44. Крах советской промышленной экономики сопровождался расцветом сырьевого экспорта. Экспорт энергоносителей, металлов, леса и, наоборот, импорт продуктов питания, оргтехники и пр. стал основой для быстрого обогащения «новых русских». В то же время попытки выхода на мировой рынок ряда высокотехнологичных предприятий (в основном военно-промышленного комплекса) принесли им лишь ограниченные успехи или вообще окончились провалом.

Отмена жесточайшего в прошлом валютного контроля имела огромное психологическое значение. Произошла тотальная долларизация российской экономики. В условиях гиперинфляции первой половины 1990-х годов функцию реальных денег стал выполнять американский доллар. На всем протяжении 1990-х российские рубли рассматривались как постоянно дешевевшие расчетные знаки для незначительных покупок. С тех пор обменный курс доллара (а позднее и евро) сообщается российскими СМИ с той же частотой, что и прогноз погоды и цена на нефть. Ситуация отчасти изменилась лишь с 2000-х годов в результате ослабления доллара, роста курса евро и укрепления рубля. В то же время государство отказалось от жесткого административного регулирования курса национальной валюты. Достижение рублем внутренней конвертируемости стало важнейшим индикатором его функциональности как денежной единицы. Из страны, в которой денег в полном смысле слова не было, а глава правительства мог произвольно определять обменный курс валюты45, Россия превратилась в страну, где деньги определяют едва ли не все.

Приватизация первой половины 1990-х годов быстро создала группу крупных собственников, способных выступать на национальном и международных рынках. Она же открыла Россию для иностранных капиталовложений. По состоянию на 2004 г. страна накопила 82 млрд долл. инвестиций из-за рубежа, в том числе 37 млрд прямых инвестиций46. В России функционирует 15 тыс. предприятий с иностранным капиталом, на которых занято 1,5 % работающих и производится 8 % ВВП страны47.

Восстановление в России частной собственности стало главным символом и материальной основой возвращения страны в мировое экономическое и политическое пространство. Всплеск коррупции, сопровождавший приватизацию, являлся не только «неизбежным злом», но и инструментом встраивания бывшей советской номенклатурной элиты, «красного» директората, коммунистической и националистической оппозиции в систему новых экономических отношений. Фактически в конце XX в. Россия пережила вторую в своей истории капитализацию – только не постфеодальную, как в XIX столетии, а постсоциалистическую.

Несмотря на все издержки «строительства капитализма»48, рыночный вектор развития российской экономики укреплялся на всем протяжении 1990-х годов. Даже финансовый крах августа 1998 г. стал объективным свидетельством интегрированности российской экономики в мировую. Волна кризиса, поразившего развивающиеся рынки, поднявшись в Юго-Восточной Азии, дошла до Южной Америки. Россия оказалась промежуточным звеном в ее распространении. Быстрый выход российской экономики из кризиса 1998–1999 гг. стал не только следствием радикального изменения конъюнктуры нефтяных цен, но и свидетельством устойчивости нового капитализма49. «Молодые реформаторы» оказались дискредитированы. Старые «учителя» (деятели МВФ, Всемирного банка, Министерства финансов США и др.) отошли в сторону. Тем не менее пришедшие к власти идеологические оппоненты Гайдара, Чубайса и Немцова (Е. Примаков, Ю. Маслюков и др.) не изменили главного направления экономической политики. Таким образом, далеко еще не став либеральной демократией, Россия приобрела рыночную экономику. Рыночный статус России был официально признан в 2002 г. США и Европейским союзом.