— О, примерно три года. Часы такого качества не создадут вам никаких проблем. Ни с батарейкой, ни с движением стрелок.

— Хорошо. Спасибо.

Я изображаю улыбку и устремляюсь к вокзалу, чтобы успеть на поезд. Сколько стоят мои часы, боже мой? Когда я приезжаю в Лозанну, магазины уже закрылись. В воскресенье захожу к родителям, чтобы показать им «Sportwave». Родители безумно рады за меня. И, разумеется, мы гадаем о цене.

— Это, скорее всего, часы в тысячу франков, — утверждает моя мама, почти шокированная собственными словами.

— Да ну! Ты так думаешь? — говорю я в изумлении.

По мне, дорогие часы стоят пятьсот франков.

Тысяча — это из области стратосферы.

— Ты будешь их носить, я надеюсь, — говорит мой отец.

— Ну да… Собираюсь.

— Тогда почему не наденешь их прямо сейчас? — продолжает он.

Под настойчивыми взглядами родителей я просовываю левую руку в браслет. Замочек застежки защелкивается на моем запястье. Моя мать в восторге. Мой отец — счастлив.

— Теперь ты — настоящий мужчина! — восклицает мать, гладя меня по щеке.

— Я надеюсь, что я им был еще раньше.

— Да, но это совсем не то же самое. Теперь, при часах, ты выглядишь солидно.

Я с нетерпением дожидаюсь понедельника, чтобы узнать, сколько стоит переход из подросткового возраста к взрослому состоянию в глазах моей матери. Прихожу в часовой магазин в центре Лозанны.

— Мой дядя подарил мне эти часы на прошлой неделе. Я хотел бы всего лишь узнать их цену.

— Это очень просто.

Продавец, одетый в элегантный голубой в белую полоску костюм-тройку, открывает ящик и просматривает каталог. Он деликатно перелистывает страницы, словно каталог сам по себе стоит целое состояние.

— М-м-м-м, — произносит он, поглаживая маленькую аккуратно подстриженную бородку. — Мы продаем эти часы по цене тысяча восемьсот пятьдесят франков.

Эх! На моем запястье бедного писателя — часы богача. Как с этим жить дальше?

В шесть тридцать, как было условлено, я вхожу в кафе «Нао Фара». Сначала даю глазам привыкнуть к цветным мозаикам, отливающим перламутром. Несколько сирийцев, устроившихся на маленьких деревянных стульчиках, неторопливо потягивают трубки своих кальянов. Запах яблочного табака давно впитался в стены небольшого помещения. Я ищу взглядом Ахмеда, но он еще не пришел. Устраиваюсь за последним свободным столиком и заказываю «средний кофе с сахаром» на арабском, как меня научили. Звуки Дамаска достигают моих ушей как бы сквозь войлок. Мальчишка, одной рукой управляющий мотоциклетом и другой придерживающий на голове поднос с булочками, сигналит, чтобы расчистить себе дорогу в толпе. С другой стороны улицы радио играет арабскую техно-музыку. Вдалеке отбойный молоток систематически колотит по жести. Официант приносит мне кофе на небольшом медном подносе. Как обычно, напиток сопровождается стаканом воды, который лучше не трогать.

— Шукран!

— Афван![23]— отвечает мне он.

В кафе входит Ахмед. Как только он замечает меня, его глаза загораются. Я познакомился с ним сегодня утром, в отделе продления виз. Он помог мне разобраться в этажах сирийской администрации. Ахмед хотел получить визу для своего племянника. «Во всех странах одно и то же, — вздыхает он. Как только чиновник устраивается за своим окошком, он воображает себя божьим сыном!» Ахмед говорит на безупречном французском.

— Зачем вы приехали в Сирию? — спрашивает он, улыбаясь.

— Для удовольствия быть в Сирии, — отвечаю я.

— О-о-о, я понимаю. А какая у вас профессия в Европе?

— Я — писатель.

— Тогда, сделайте мне одолжение, приходите сегодня вечером в половине седьмого в кафе «Нао Фара». Это прямо за большим минаретом Омеяд. Вот увидите, вам понравится.

Я предвкушаю, как буду разговаривать с ним о стране, о его жизни и расспрашивать его о местных обычаях. Ахмед садится рядом со мной и тоже заказывает себе кофе. С его седой шевелюрой я даю ему около пятидесяти. Он — инженер по гидравлике. Я ему рассказываю, что нахожусь в Сирии вот уже две недели, а до этого разъезжал по Турции в течение месяца.

— И вы путешествуете в одиночку? — спрашивает он.

— О, вы знаете, когда путешествуешь один, как раз невозможно обойтись без компании даже десяти минут. Постоянно кого-нибудь встречаешь.

— Но скажите мне, ваша жена разве не с вами?

— Я еще не женат. У меня была подруга, но она ушла. Тогда я уехал путешествовать по Ближнему Востоку.

— Очень хорошо. Добро пожаловать!

Ахмед не успевает задать мне других вопросов. Только что вошел усатый человек, одетый в великолепную рубашку с темной вышивкой. Все курильщики кальяна поворачиваются к нему. В левой руке он держит щит, а в правой сжимает эфес потрясающей серебряной сабли. Я еще не знаю, что за спектакль меня ожидает.

И вдруг человек начинает декламировать. Что-то вроде длинной поэмы на арабском языке, которая, кажется, производит сильное впечатление на слушателей. Иногда он останавливается, вслушивается в тишину, перед тем как ответить на вопрос, заданный одним из посетителей, или внести уточнение, которое сразу же провоцирует взрыв всеобщего веселья в кафе. Но самое впечатляющее — это мощные удары саблей, которые он обрушивает на свой щит. Удары, от которых сыплются искры и гудит в висках.

Я представляю себе истории про влюбленного рыцаря в лунном свете, про кровопролитные схватки в каменистых пустынях Сирии, про гротескных героев, ковыляющих в оливковых рощах. И еще погони в узких улочках Дамаска, наполненных запахами кардамона и свежей мяты. Я различаю воров, проникающих в покои калифа эпохи Омеядов. Они крадутся по мраморному полу. В моем воображении разыгрывается тысяча и одна история. И даже если все это не соответствует действительности, какая разница? Я помню, что ответил Блэз Сандрар, когда его заставили признаться, путешествовал ли он на самом деле на Транссибирском экспрессе, чтобы написать один из своих самых известных текстов: «Какая разница, путешествовал ли я, если мне удалось увлечь вас в это путешествие».

Через полчаса сказочник замолкает. Он скромно кланяется под аплодисменты публики. Тут же я достаю из рюкзака путевой блокнот в красивой синей обложке. Открывая его на странице, посвященной сегодняшнему дню, подзываю знаками сказочника. С блокнотом в руке я объясняю ему жестами, что прошу его проткнуть страницу своей саблей. Он хмурит брови, думая, что я насмехаюсь над ним. Ахмед говорит ему по-арабски что-то вроде: «Я его знаю, он не имеет плохих намерений». Тогда сказочник поднимает свою саблю и осторожно, без дрожи, вонзает ее лезвие в страницу моего блокнота. Затем вынимает саблю и глазами спрашивает, доволен ли я.