– Двойственность личности автора наверняка составит вам проблему… Не зная, кем он был, вы не сможете применить к нему вашу психоаналитическую теорию.

– Видите ли, на самом деле для меня будет проблемой вопрос о его отце. Точно так же, как с отцом Моисея. Был ли он сыном еврейской рабыни или египетского фараона? Если Шекспир был сыном неотесанного мещанина Джона Шекспира из Стратфорда, а не аристократом, графом Оксфордским Эдвардом де Вером, то он просто не смог бы написать все эти грандиозные произведения…

– Однако вы сами были отпрыском захолустного городка Фрайберга и при этом точно являетесь автором своих произведений.

– Если только создатель психоанализа не Брёйер… Или Аристотель, который первым заговорил о катарсисе как об эмоциональной терапевтической разрядке. Или гораздо более близкий дядя Марты Якоб Бернаис, известный филолог, желавший примирения Библии и греко-римской культуры и приписывавший катарсису медицинскую, гомеопатическую функцию, способность исцелять зрителя с помощью спровоцированных эмоций.

– Вот ваши истинные отцы.

– Воистину психоаналитическое наблюдение… – И он добавил, помолчав: – Единственное, чего мне здесь не хватает, так это моих сестер. У вас есть новости о них?

– Я их видел.

– Как они? – спросил Фрейд, привстав со своего ложа. – Как их здоровье?

– Чувствуют себя усталыми и больными… Я пытался объяснить им ситуацию.

– Я же сказал вам, что мы с братом Александром заплатим за их выезд.

– Они не хотят уезжать… С вашего позволения я еще раз поговорю с ними, когда вернусь в Германию.

– Все, чего я желаю в этом мире, это вызволить их оттуда. Я уже обращался к вам с этой просьбой. Надо попытаться, всеми доступными средствами… Мне нестерпима мысль, что придется оставить их там.

– К несчастью, я не уверен, что смогу помочь вам, доктор Фрейд. То, что я сделал для вас, и так грозит мне серьезными неприятностями. В Рейхе на меня глядят уже не слишком благосклонно. Я не справился со своим заданием: лишить вас имущества и уничтожить. Это стало известно слишком многим… Но я спас ваши книги. И вот, кстати, держите. Я принес вам это по просьбе Мари. – Он протянул доктору тяжелый пакет.

Фрейд с волнением узнал письма, те самые письма, которые он посылал Флиссу.

– Неужели вам удалось их вывезти?

– Было нелегко. Я изрядно рисковал.

– Спасибо. Спасибо от всего сердца… Вы даже не представляете, как они важны для меня.

– Это рождение психоанализа.

– Да, правда, мы придумали его, – прошептал он. – Нам казалось, что мы поняли мир. Мы были Сфинксами, обладавшими всеми его секретами. Но Флисс не признавал никаких границ. Он изучал своих собственных детей. Держал под наблюдением абсолютно все, оправдываясь тем, что это ради науки. Эрекции, испражнения, носовые кровотечения… Он оказывал на своего сына Роберта извращенное влияние. Я не мог этого принять… Хотя глубоко любил его, так глубоко, как только одно человеческое существо может любить другое на этой земле… Я ничего не сказал… Но больше не мог закрывать глаза.

Фрейд умолк; слезы затуманили его взгляд.

– Я продолжил читать ваши книги, – сказал Зауэрвальд. – В некотором роде занялся самоанализом по вашему примеру. И сейчас чувствую себя лучше. Теперь я понял некоторые вещи и стал меньше подвержен тревоге. Однако воспоминания все еще продолжают накатывать. Думаю, я понял все это, когда пришел шпионить за вами на последнее заседание Общества, когда вы назначили ему миссию изучать и преподавать по всему миру. Я понял тогда, что нам не удалось устранить вас. Что вы оказались сильнее нас. И даже сильнее смерти.

– Есть кое-что, чего я не понимаю, – заметил Фрейд. – Зачем? Зачем вам мне помогать – мне, несущему заразу? Зачем было спасать меня? И подвергать ради этого опасности и свою карьеру, и самого себя?

Зауэрвальд ответил после некоторого колебания:

– Вы, Зигмунд Фрейд, предложили человечеству учение, способное открыть ему все его бессознательные мотивации, и с научной точки зрения я обязан признать, что это великий прорыв. Чтение ваших трудов и личная встреча с вами что-то изменили во мне. Вы проделали брешь в стене. Вы были моей добычей, моей жертвой. А стали моим наставником.

– Но как же евреи?

– Я не изменил свое мнение о них. Они вредны для человечества и должны быть устранены. Прискорбно, но цель оправдывает средства… Однако это не значит, что некий индивид в некоторых случаях не может облегчить некоторые особые наказания.

– Настанет день, когда мы вам понадобимся, – едва слышно проговорил Фрейд, пристально глядя на него. – И в тот день мы будем здесь.

Фрейд устроился в своем кресле со стаканом чая, который ему принесла Паула. В руках он держал драгоценный сверток, который бережно развернул.

Он достал из папки несколько писем, и его взгляд невольно заскользил по хорошо знакомому и дорогому ему почерку, который некогда, стоило ему узнать его, заставлял сильнее биться его сердце. Он тогда лихорадочно вскрывал конверт, спеша обнаружить содержимое, и устраивался за своим столом, закурив сигару. Паула приносила ему чай или кофе, и на какое-то время он ускользал из нашего мира. Иногда он перечитывал их по нескольку раз, прежде чем ответить. Смаковал некоторые пассажи. Наслаждался ими, как изысканными яствами. Смеялся, плакал. Размышлял. Именно так он смог выдвинуть некоторые теории, на которые его вдохновили невероятные или вполне здравые, всегда удивительные, а подчас гениальные, хотя и безумные идеи Флисса.

Он прижал письма к своему сердцу – ему было понятно, почему он так хотел их заполучить.

Он вновь увидел себя много лет назад, открывающим другие письма Флисса, вспомнил, как его сердце подпрыгивало от радости при виде знакомого почерка, вскрывал их, словно там было заключено сокровище… и вдруг подумал об этом образе: неистолкованный сон все равно что нераспечатанное письмо. Но ведь и нераспечатанное письмо подобно сну.

Читая эти письма, он смог вновь обрести очарование встречи, которая изменила его жизнь, придав ей смысл и блеск, привнеся в нее в то же время некоторые неудобства и разочарования. В этих письмах говорилось обо всем, что он любил в этом мире: о родителях, сестрах и брате, о жене, свояченице, детях, близких и друзьях, о его открытиях, пациентах, радостях и печалях, страхах и уверенности, об ошибках и надеждах.

Фрейд без колебаний взял одно из писем – от 8 февраля 1897 года, мучившее его вплоть до того, что не позволяло покинуть город. В нем он упоминал то, чего никогда никому не рассказывал: «Мой собственный отец был одним из тех извращенцев, что обнаружилось благодаря случаям, которые я лечу. Это он был повинен в истерии моего брата (симптомы которой проявлялись при комплексной идентификации), а также в истерии некоторых из моих младших сестер…»

Фрейд встал. Дрожа, он сделал несколько шагов, потом снова взял сигару. Сел, опять раскурил ее и затянулся. Похоже, это его успокаивало.