Специальностью Уичера были городские «артисты». Подобно героине романа Эндрю Форрестера «Женщина-детектив», он «в основном имел дело с людьми, носившими маски». Так, в 1847 году Уичером был арестован Ричард Мартин, он же Обри, он же Бофор Купер, он же капитан Конингем, который, приодевшись под джентльмена, принимал доставленные по заказу модные сорочки. На следующий год Уичер поймал Фредерика Херберта — молодого человека «благородного вида», обманом выманившего у одного лондонского седельника ящик с ружьями, у художника — две цветные эмали, а у орнитолога — чучела восемнадцати колибри. Литературным двойником Уичера был Джек Хокшоу, детектив из пьесы Тома Тейлора «За примерное поведение» (1863). Само имя его звучало почти так же, как название хищной птицы.[47]«У Хокшоу, — говорится в пьесе, — самое острое зрение во всем отделе». Он преследует изощренного преступника, имеющего «столько же обличий, сколько и имен». «Сегодня вы можете принять его за уголовника, а завтра раскланяться как с пастором, — говорит Хокшоу. — И все равно я отыщу его, под каким бы обличьем он ни скрывался».[48]

Некоторые местные газеты приветствовали появление Уичера в Уилтшире. «Мастерство лондонского детектива, хорошо знакомого с преступным миром города, удачно дополнит опыт наших местных полицейских, — писала в номере от 18 июля 1860 года „Бат кроникл“, — и можно надеяться на то, что следствие идет в верном направлении». Как бы то ни было, однако, расследуя преступление, совершенное в этом живописном селении, Уичер оказался на почве куда более зыбкой, нежели в городе. Ибо здесь он имел дело не с вымышленными фамилиями и адресами, но с потаенными фантазиями, подавленными желаниями, тайниками души.

19 июля

В четверг, 19 июля, по распоряжению Уичера было проведено снижение уровня воды во Фруме — чтобы легче было исследовать дно. Река протекала меж высоких крутых берегов под сводом хвойных деревьев, обозначая границу владений Кента. После почти трех недель сухой погоды вода немного спала, но тем не менее половодье не проходило, да и течение оставалось довольно быстрым. Чтобы понизить уровень воды, рабочим пришлось перекрыть реку выше плотины. Потом, вооружившись граблями и крюками, они на лодках двинулись вверх по течению в надежде зацепить выброшенный нож или кусок материи.

Полиция тем временем прочесывала клумбы и сады в пределах поместья, потом занялась полями, начинавшимися сразу за газонами. Вот как описывает местность, примыкающую к его владениям, сам Кент: «Позади дома — большой сад, за ним — поле с высокой травой; занимает оно около семи акров… Место открытое и легкодоступное». Такое описание усадьбы, будто бы открытой и продуваемой всеми ветрами, свидетельствует о том, что ее хозяина после смерти сына охватило чувство беззащитности. Частной жизни семейства пришел конец, его тайны вышли наружу, и обитатели дома на Роуд-Хилл во всей своей неприглядности предстали перед публикой.

Поначалу Сэмюел изо всех сил старался держать полицию подальше от помещений, занимаемых членами семьи и слугами. Подобно Элизабет Гаф, он упорно твердил, что Сэвила убил посторонний — вероятно, какой-нибудь обезумевший фермер, решивший отомстить семье за допущенную по отношению к нему несправедливость. Сэмюел еще до приезда Уичера показывал суперинтенданту Вулфу места, где мог бы укрыться человек, тайно проникший в дом. «Вот комната, которая почти всегда пустует», — говорил он, показывая меблированную комнату для гостей. «Да, но откуда незнакомцу-то известно, что сюда редко кто заходит?» — возражал Вулф. Потом Кент повел его в кладовую, где были свалены детские игрушки. «Ну, здесь-то уж точно никто не стал бы прятаться, — заметил Вулф, — просто из боязни, что кто-нибудь может зайти за игрушкой». Что же до «голубятни», небольшого помещения прямо под крышей, заявил он, то «тут полно пыли, и если бы кто-нибудь сюда заходил, я бы сразу заметил следы».[49]

Версия об убийце со стороны обсуждалась и на страницах газет. «Тщательное, от подвала до чердака, обследование дома на Роуд-Хилл убеждает в том, что не то что один, но и полдюжины непрошеных гостей вполне могли бы найти в нем той ночью укромное местечко без риска быть обнаруженными», — писала «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», представляя далее детальное описание интерьера:

Ни в одном из известных нам домов, имеющих девятнадцать комнат, не встречалось столько возможностей для укрытия, как здесь. В погреб, разделенный на шесть больших и поменьше отделений, ведут две двери; кроме того, надо спуститься по нескольким ступеням. Посредине лестницы в глубине дома громоздится просторный пустой буфет. В незанятой спальне над гостиной имеется незастеленная кровать с балдахином, туалетный столик с покрывалом до самого пола и два высоких платяных шкафа почти без одежды; оба запираются как снаружи, так и изнутри. На этом же этаже, прямо напротив друг друга, две комнатки — в них сложено немного дров. Этажом выше имеется еше одна свободная спальня, также с кроватью, покрытой балдахином, со столом, ширмой и платяными шкафами, такими же, как внизу… далее — две комнатки, одна почти пустая, в другой сложены дорожные саквояжи миссис Кент; большой комод, способный укрыть дюжину человек; еще небольшое помещение без окон, с двумя ванными и лестницей, ведущей на чердак и, далее, на крышу…

Собственно, продолжает автор статьи, кто угодно мог бы «ознакомиться» с любым закоулком в этом доме: «Два года, что предшествовали появлению мистера Кента и его семьи, дом пустовал, и местные излазили его вдоль и поперек… следы этих посещений настолько бросались в глаза, что, когда дом готовили к приему новых владельцев, лестницы пришлось перекрашивать шесть раз, настолько загадила их деревенская детвора». Здание «фактически превратилось в общее достояние, — писала „Фрум таймс“, — все, кому заблагорассудится, могли совершенно беспрепятственно бродить по нему».

На протяжении первой недели пребывания Уичера в селении Кенты почти не выходили из дома, лишь дважды или трижды Холком возил Мэри-Энн и Элизабет во Фрум. Там в отличие от селения или Троубриджа члены семейства могли провести день, не рискуя вызвать пересуды и не ловя на себе косые взгляды.

В нашем распоряжении нет описаний внешности Элизабет и Мэри-Энн, и они словно бы сливаются, представляя собой некий образ. Лишь в мимолетных эпизодах — Элизабет в одиночестве взирает на звездное небо или прижимает к груди крошку Эвелин, когда в кухню приносят тело Сэвила, — появляется на мгновение возможность разделить этих двух исключительно замкнутых, никого до себя не допускающих молодых женщин. Мэри-Энн, представ перед судом, буквально впала в истерику. Элизабет не позволяла слугам прикасаться к своей одежде как до, так и после стирки. «Мисс Элизабет всегда сама складывает свое белье, я до него никогда не дотрагиваюсь», — показала Сара. Обеим было уже почти по тридцать, и перспектива замужества становилась все более сомнительной. Подобно Констанс и Уильяму, старшие сестры представляли собой союз двоих, и внутренняя близость освобождала их от потребности общения с кем-либо еще.