Но Винченцо не знает, не может знать, сколько труда стоило Ингэму добиться прочного положения. Он оказался в Палермо после кораблекрушения. На корабле были ткани, производимые в Лидсе его семьей, так что все пошло прахом. Ингэм оказался один в незнакомом городе, без средств к существованию. Когда Иньяцио познакомился с ним на таможне, он хотел торговать тканями на Сицилии, поскольку сукно, шелк и хлопок — это единственное, в чем он разбирался. Однако он быстро научился всему и теперь продавал английским торговцам не только ткани, но и серу, сумах, кожи.

— У вас что-то для меня?

Винченцо вручает письмо, Ингэм начинает читать.

Мальчик смотрит по сторонам. У Ингэма он впервые, и здесь очень интересно, совсем не так, как у них в магазине с его звуками и запахами. Обволакивающая тишина, воздух пропитан сладким ароматом, должно быть, табака и листьев мяты.

В комнате много света, кожи, дерева, книг. На документах иностранные печати.

Справа из-за дверей доносится шелест страниц, приглушенные голоса; вскоре в кабинет входит мужчина, показывает Ингэму какой-то документ и что-то спрашивает по-английски. Винченцо знает только несколько слов из этого языка и не может понять, о чем они говорят. Он внимательно следит за действиями секретаря, наблюдает, как тот исчезает — бесшумно, как и появился.

Заметив его интерес, Ингэм поднимает брови.

— Чем могу быть полезен?

Винченцо смущенно оправдывается:

— Нет, я просто… Простите, но этот кабинет такой… — он обводит рукой, показывая на стены, — такой необычный.

— Немного Англии на Сицилии. — Ингэм польщен. Он приглашает его подойти ближе. — Порядок — это главное. Посмотрите: книги расставлены по годам, внутри разделы — приход и расход. Мне кажется, дон Иньяцио тоже придерживается подобной системы.

— Да. — Винченцо читает надписи на кожаных корешках. — Мне бы хотелось посетить вашу страну, синьор Ингэм, — вырывается у него. — Должно быть, она очень отличается от моей.

— Почему бы и нет? Вы получаете товары из Англии… попросите дядю, чтобы разрешил вам отправиться на корабле вместе с вашим товаром. Это будет полезный опыт.

Голос мальчика становится настороженным.

— Да, что-то у нас есть. — Он хорошо усвоил правило: никогда ни с кем не говорить о семейных делах.

Ингэм стоит прямо перед ним.

— Больше чем «что-то», насколько я знаю. Вы уже давно торгуете не только пряностями.

— Мы получаем товары из многих портов, не только средиземноморских.

— Я так и думал. Вы, Флорио, заработали состояние не только на корице и гвоздике для десертов. — Он возвращает Винченцо письмо, что-то нацарапав на нем.

— Кстати, передайте своему дяде, все в порядке, я ручаюсь за этих людей.

На смену робости приходит любопытство. Винченцо не может удержаться, чтобы не спросить.

— Это про долговые расписки, верно?

Ингэм прикрывает глаза, не хочет выдавать свои мысли.

— В том числе. Но пусть вам расскажет об этом ваш дядя, не я.

Кажется, Винченцо понимает, зачем дядя послал его сюда. Ему становится радостно.

Вернувшись в магазин, он снова садится за прилавок и работает вместе со всеми. Не протестует. В голове у него разные мысли, перед глазами — библиотека Ингэма; в носу — аромат его табака. А в груди — пробудившаяся тяга к морю, к бесконечному небу, корни которой — в прошлом его семьи.

Иньяцио пробегает глазами ответ англичанина.

И улыбается, прочитав последнюю фразу.

Винченцо далеко пойдет. Рано или поздно он уведет у Вас дело.

* * *

Опускается вечер, когда Иньяцио с Винченцо наконец уходят из магазина. Краски весеннего неба переходят от серого к темно-синему, на улицах редкие прохожие возвращаются домой после рабочего дня.

— Дядя, не возражаешь, если я прогуляюсь? Проветрюсь немного. — Винченцо зевает.

— Только возвращайся к ужину, когда зазвонят на Сан-Доменико, не то твоя мать будет сердиться, ты же знаешь, — отвечает Иньяцио, похлопывая его по плечу.

— Я знаю. Мне еще нужно повторить урок, завтра придет дон Сальпьетра…

— Ну, иди, иди.

Иньяцио смотрит, как мальчик уходит, во взгляде его сквозит снисхождение. Он подходит к дому, не спеша открывает дверь. Запах вареного мяса щекочет ноздри, напоминает, что он пропустил обед.

Джузеппина сидит на кухне, в одной руке четки, голову подперла кулаком, лицо во сне расслаблено. Перед ней накрытый стол. Она задремала, ожидая их.

Иньяцио стоит в нерешительности, будить ли ее или дать отдохнуть, смотрит на выбившиеся из косы пряди волос, спадающие на ее лицо, на котором появились первые морщины. Джузеппина открывает глаза, безмятежность сменяется чувством вины.

— Святая Мадонна, я уснула, читая молитвы…

Иньяцио снимает плащ, вешает у дверей. Джузеппина читает молитву, бормочет: «Аминь», целует четки. Поднимает глаза на зятя и видит в его взгляде обезоруживающую доброту, от которой трепещет ее сердце, и невольно отворачивается.

Иньяцио подходит ближе.

— Ты устала? Олимпия не справляется? Хочешь, возьмем еще одну горничную? Мы можем себе это позволить, ты знаешь, — заботливо говорит он.

Она кивает, кутается в шаль, прижав ее концы к груди.

— Нет, не нужно. Я знаю, что теперь не так, как раньше, теперь… Вот почему я думаю о прошлом, о Паоло. О том, что было, через что мы прошли. Молюсь за него.

Паоло.

Семь лет прошло со смерти брата. Джузеппина все молится о его душе и носит траур. Но не от горя, нет. Она хочет искупить грехи, которые никто ей не вменяет. Она как будто наказывает себя за зло, которое они с Паоло причинили друг другу.

— Я с ним… нет, не была счастлива, — внезапно говорит она, словно отвечая на мысли Иньяцио. — Но это был муж, данный мне семьей и Божьей волей. Был бы он жив, как знать, может, я научилась бы любить его, ведь он был неплохим человеком. Он был серьезный, основательный — труженик, без работы жить не мог. Если мы и ссорились, это потому, что были похожи.

— Вы ссорились, потому что не понимали друг друга, — отвечает изумленный Иньяцио. — Ты говорила «белое», он — «черное», ты его боялась, а он заставлял тебя делать то, чего ты не хотела, поэтому тебе было плохо. — Он не может остановиться. Он любил брата больше, чем самого себя, он хранит память о нем. Но невыносимо смотреть, как Джузеппина оправдывает его, принимая на себя всю вину.

Она поднимает руку, хочет ответить. Кивает.

— Это правда, но ты знаешь, о мертвых плохо не говорят.

Иньяцио чувствует, как в глубине души снова оживает надежда. Но понимает, это сорная трава, и, как всегда, с усилием вырывает ее. Сжимает кулаки, смотрит, как Джузеппина ходит по комнате, старается обуздать чувство несправедливости, которое бушует у него в груди.