class="p1">Куча народу на площадке. И Миша, мой Миша весь скрюченный, руки вывернутые, глаза испуганные, лицо бледное, почти белое.

– Вы Галина Евгеньевна? Вы прописаны по этому адресу? Это Ваш муж Михаил Петрович?

– Да, а что происходит?

– Ваш муж арестован по подозрению в растлении несовершеннолетних. У нас ордер на задержание и обыск. Отойдите и не мешайте нам работать.

Невозможно передать словами, что я пережила в те минуты. Мой дом, мою крепость, моё гнездо разоряли в буквальном смысле слова. Отрывали доски обивки на балконе, выворачивали всё и вся. Все кидали на пол. Перекопали все, все бумаги, квитанции, изучили все альбомы, фотографии. Даже нижнее бельё было осмотрено и прокомментировано. Я думала, что этот кошмар не закончится никогда. Сердце моё разрывалось. Голова кружилась и темнело в глазах. Но я не могла себе позволить заплакать. Я не могла. Я должна держаться. Это ошибка. Этого не может быть. Это невозможно! Не теперь! Не со мной! Не с нами!

Всё это время Миша стоял в наручниках, а рядом с ним были два полицейских с автоматами наперевес. Миша был ни жив ни мертв, впрочем, как и я. Мы смотрели друг на друга, разговаривать нам запретили. Но это было и не к чему. Мы все видели в глазах друг друга. Мы понимали друг друга без слов. За столом в кухне сидел следователь и делал записи. Потом он попросил меня расписаться.

– А что же будет дальше?

– А дальше мы заберем Вашего мужа и посадим его в тюрьму. Выйдет он лет через пятнадцать, и то, если выйдет с такой статьей. А Вам лучше уехать, сменить фамилию и круг знакомых и найти себе нового мужа. И ещё – Собирайтесь, вы едете с нами в отдел. Нам надо взять у вас показания.

Меня посадили в одну машину, Мишку под конвоем запихнули в другую.

Ощущение шока не покидало меня. По дороге мне задавали какие –то вопросы. Я отвечала, даже пыталась шутить, но шутки были за гранью Это была истерика.

Вполне приглядное розовое старинное трехэтажное здание на улице Льва Толстого внешним своим видом ни как не походило на Центральное Управление Следственного комитета. Молодые мужчины. Курящие у входа, достаточно улыбчивые охранник на КП – все создавало впечатление абсолютно стандартной муниципальной конторы, и только Мишка. Сидящий н лавке в наручниках выбивался из общей картины. Я смотрела на него, он на меня. Мы пытались перекинуться парой слов. Но были быстро предупреждены о «нежелательных» последствиях неповиновения. Несколько часов мы просто просидели в коридоре под охраной человека с автоматом. Просто в проходной. Нам ничего не говорили, никуда не вели. У меня только забрали мой мобильный и велели ждать. Уже гораздо позже меня позвал в кабинет следователь, и сказал, что в квартире у Мишиной мамы будет сейчас обыск, но она не хочет пускать группу в дом, закрыла дверь и звонит мне и Мишке. Понятно, мы не отвечаем. Надо сказать, чтоб открыла, не то они её сломают дверь или «зайдут» через окна. Наверное, это был единственный раз, когда мне по –настоящему стало жалко и страшно за Марью Михайловну, и я, под чутким надзором следователя, попыталась немного успокоить её и попросила открыть дверь.

Прошло ещё несколько часов. Прежде чем мы узнали. Что обыски закончились. Оказывается. Группа оперативников побывала ещё и на работе у Миши, и у нас на даче, и даже в квартире у бывшей Мишиной жены.

Наступил вечер. Мы сидели в кабинете у следователя Ларионова. Он вполне мило с нами общался. Мне позволили побыть в кабинете с Мишей и даже немного поговорить с ним, естественно в присутствии следователя и на «отвлеченные», не касающиеся ареста темы.

Я всячески пыталась подбодрить Мишу. Говорила, что везде люди живут, надо только оставаться человеком. Что не надо бояться тюрьмы. Что в заключении есть достойные люди, попавшие. Как он, под «каток». Много, много я говорила. Старалась общаться спокойно и приветливо, с улыбкой на лице. Он немного отошел, воспрянул духом.

Я говорила, что вполне нормально в нашей стране быть заключенным – это не конец. Вот раньше расстреливали, без суда и следствия – вот это было ДА! А сейчас – посидишь немного. Книжек почитаешь, пообщаешься на разные темы – и свободен.

Следователь даже заслушался. Сказал, что мне можно людей уговаривать в тюрьме посидеть)))). Смешно…

Было уже поздно, часов девять или десять, когда меня попросили поехать домой.

Было нестерпимо больно оставлять его здесь одного, но выбора не было.

Выйдя из комитета я не сразу поняла, куда я иду. В себя меня привела машина, гудящая на меня и, видимо, резко остановившаяся прям рядом со мной. Я чуть не попала под колеса автомобиля – но даже не поняла, что иду по дороге, прям по автомобильной дороге. Я быстро побежала по направлению к метро. На бегу я включила телефон и увидела множество пропущенных вызовов.

–Мне надо домой. Но последняя электричка в Звенигород уже ушла. Что делать?

Надо звонить Лешке. Просить забрать меня с Голицыно.

Лешка, слава Богу, был в Звене и приехал за мной на станцию в Голицыно.

Всю дорогу меня трясло. Он молчал тоже. Я сразу выпалила ему всё, что случилось и замолчала. Говорить не было сил.

Я подъехала к дому.

Хочешь, я провожу тебя до дверей? – спросил он

Давай, спасибо!

Но не успели мы войти, как на встречу мне выскочил наш консьерж.

Галина, здесь весь день были репортеры. Телевиденье приезжало, камеры везде. Искали тебя. В дверь стучали. Меня и всех соседей расспрашивали. Что случилось? Они тебя до поздна ждали…

Только этого сейчас мне не хватало.

Леша, конечно, сразу ретировался.

Я замиранием сердца поднялась к себе на этаж и на цыпочках зашла в квартиру. Как только я захлопнула дверь, начали стучать, звонить, кричать за дверью…

Я даже свет не стала включать. Было страшно. Мне казалось, что сейчас выбьют дверь. Что из соседних окон за мной следят – началась паника. Чтоб не слышать весь этот гул я заперлась в ванной.

Я стала думать, как много произошло за один день. Ещё утром я была самым счастливым человеком. А теперь, теперь не знаю…

Я не знала куда мне деться от этого шума, от этих репортеров, от этих мыслей. Что теперь делать? Куда идти? Как жить? Зачем?

И только теперь, только сейчас я позволила себе заплакать. Я ревела. Ревела в голос, выла как собака. Мне было так больно,