Наверное, ведь и я сам приехал, затянутый тревожной красой. И открыв его для себя, остался навсегда. Независимо от смены времен года.

Моя могила находится точно в центре железнодорожного круга, который, окружая, охраняет и удерживает меня. Нет, он дозволяет мне бродить невдалеке, спускаться к причалу или подниматься на пару километров вдоль узкоколейки, но не более. И поэтому вот уже несколько лет я здесь. Не знаю, сколько точно, в себе я не замечаю перемен, и только след от моей могилы, отмеченный лишь горкой земли, затирается временем и дождями, вот уже холмик почти сравнялся с землей.

Не могу объяснить, почему стал таковым. Точно помню, как случилось; ничего необычного, как говорили те, кто хоронил мое обезображенное тело, – зазевавшись на рельсах, попал под колеса, такое бывает. Кажется, это не было самоубийством, но не было и неосторожностью. Видимо, это понимали и те, кто хоронил меня, и потому мне насыпали низкий холмик в центре круга, наглухо отрезав от кладбища невдалеке. Там спят те, кто привык ездить и возвращаться. Я не из их числа – и потому один.

Но меня не тяготит ни одиночество, ни невозможность покинуть эти места. Одним я был и прежде, а стены собственного дома, работы, города, не дали мне свободы большей, чем я обрел здесь. И еще – мне по-прежнему не надоедает величавый покой, быть может, он станет обыденным через десять или сто лет, но пока я все еще насыщаюсь, и не в силах насытиться им. Вечные странствия посреди вечного покоя – наверное душа того требовала, еще там, в далеком городе по ту сторону Уральского хребта, за тысячу километров отсюда, когда во снах я видел этот забытый, чуждый всему человеческому край, он так часто являлся мне, что я не мог оставаться в городе более. И, повинуясь зову и еще напутствиям прогнавшей меня женщины, которую я так любил, и которая никогда не отвечала взаимностью, я отправился на его поиски, ибо не сомневался, что найду это место. А когда нашел… даже не удивился. Встреча ощущалось как естественное завершения того пути, что я успел проделать, ведь билет на «кукушку» я взял в один конец, уже не задумываясь о пароме.

И теперь, пребывая в тиши и покое этих мест, завороженный и растворенный в их величии, мощи, в их суровом великолепии, я наблюдаю за рассветами и закатами, за сменой времен года. И еще изредка – за теми, кто прибывает сюда весной или летом, и исчезает осенью.

Порой мне нравится следить за суетой и быть среди этой сутолоки, безвидным, бестелесным, бессильным вмешаться в нее, но и не могущим оказаться насильно в ее круговерти. Сторонний наблюдатель, я каким был, таким и остался. Ныне лишь обретя еще не избытую возможность касаться неизвестных судеб на самое краткое время. И боясь и жаждая, что в этот раз, вот в этот, навигация закончится окончательно, и круг разберут. Чаще всего – когда приходит новый поезд.

Как в этот раз. Из трех вагончиков вышло лишь пять человек, осень выдалась холодная, совсем скоро дожди сменятся снегами. Наверное, это последний поезд, привезший пассажиров на паром, а следующий придет под конец, в снегопады, за смотрителями конца пути. И я снова растворюсь посреди зимы.

Прибывшие, горстка людей, по-прежнему остаются на платформе. К ним подходит обходчик, обстукивавший тормозные диски, что-то говорит, но его слова тонут в тиши, пытается говорить громче, кажется, предлагает уйти в зал ожидания, слова канут в небытии, смутившись, он замолкает.

И вот сейчас уже говорить, кричать хочется мне самому. Странно, в призрачном создании не должно оставаться чувств, но нет, они снова со мной. Снова спустя столько лет. И причина их – здесь. И я рядом с ней, не в силах отойти на шаг, ни тогда, ни ныне.

У нее в руке небольшой чемодан, из тех, с которыми отправляются на выходные на дачу; немного растерянно она оглядывает поезд, снова заходит в вагон и выходит с позабытой сумкой. Начинает моросить дождь, кто-то из сидящих в зале ожидания, высматривает небо, пытаясь понять, стоит ли переждать или напротив, поспешить, ведь скользкая дорога может разбухнуть. Тем более – такой крутой спуск. Она не слушает, заносит вещи в помещение и снова выходит. Словно ждет кого-то, пристально вглядываясь то в одну сторону, то в другую, не зная, откуда этот неведомый может за ней придти; как жаль, что я не могу дать знать о своем присутствии.

Или я ошибаюсь, и она не ждет неведомого спутника, а, так же, как и я, по приезду, просто вглядывается, оглушенная тишиной, потрясенная величием, ошеломленная бескрайним простором; теснящиеся прежде чувства постепенно высвобождаются, заставляя учащенно биться сердце. Она снова оглядывается, и на лице появляется странное выражение, коего я так давно не видел: безграничная усталость, словно путь, который проделала она – ничто в сравнении с тем, что ей предстоит, бесконечно долгий путь, конца и края которого не видно. Я рядом с ней, стою подле, как знать, в какие края отправляется моя возлюбленная. Какая мука увидеть ее снова, и узнать, что путь ее лежит дальше, всего лишь мимоходом через те места, где отныне привелось пребывать мне. Какая боль – неотступно следовать за той, что рассталась со мной так давно, той, которую я сам вроде бы выбросил из сердца, бежал прочь из тех мест, где обитали мы вместе, поначалу казалось, вместе, надеясь позабыть и забыться. И действительно, здесь я запамятовал, не помнил о ней до тех самых пор, покуда не увидел ее сейчас.

И теперь я бессильно проклинаю себя, железнодорожный круг, в который заключен навеки, глухую, немую тайгу, оставшуюся чужой, не пришедшую на помощь, я не отступаю ни на шаг от избранницы своей, и все жду с замиранием, когда она отправится к причалу и скроется в неизвестности, оставив мне лишь краткий миг воспоминаний, от которых, если постараться, если очень сильно пытаться, через несколько лет не останется переживаний в моей бесплотной груди.

Она резко разворачивается, проходит мимо, сквозь меня, в конец перрона, едва не поскальзываясь на оброненном листке. Вынимает из куртки тюбик, вытряхивает на ладонь таблетки, из всего две или три, глотает одну, и снова убирает в карман. И снова стоит под дождем, не усиливающимся, но и не замирающем, подняв лицо ввысь; я замечаю – она пытается ловить ртом капли, слезы небес. Словно ожидает, пока лекарство подействует. Лицо бледно, грудь быстро вздымается и опадает. Снова достает тюбик, проглатывает оставшиеся. И ждет, сжимая тюбик в руке, я только сейчас различаю название: у возлюбленной мучительницы моей слабое сердце.

В тот же миг она схватывается обеими руками за горло – тюбик падает и катится к краю платформы, издавая неприятный вибрирующих звук. Дыхание перехватывает, крик, не могущий прорваться, переходит в слабое сипение, а затем она валится на мокрый бетон. И лежит недвижно.

Никто не идет на помощь, верно, не услышали ее вскрика, тайга помешала им, никто не увидел и не видит ее лежащую. В зале ожидания все заняты, о чем-то договариваются со смотрителем, жаркие споры, не до того, чтобы смотреть в окно.

Я бросаюсь внутрь, я возвращаюсь к лежащей на земле, на губах пузырится торопливое мелкое дыхание, становясь с каждым мгновением все тише, все мельче. Пытаюсь поднять, позвать на помощь, мечусь туда и обратно, бессильный от собственного бессилия. Дождь моросит, смывая пот с ее побледневшего лица, единственное, что разрывает навеянную ельником тишь, – холодное отстукивание стрелки наручных часов, пробегающей по кругу. Она делает чуть больше оборота, прежде, чем кто-то из прибывших выходит на платформу, размеренно закуривая, и смотря на небо, все так же пытаясь понять, надолго ли зарядил. Опускает взгляд и замечает нечто странное у самого края платформы. Делает неуверенный шаг, а затем уже бежит к ней. Склоняется, щупает пульс. Тормошит, хлопает по щекам, ощупывает шею, расстегивая тугой ворот рубашки. Растерянно поднимаясь, зовет на помощь.