— Отчего же, — сказал Рязанов, — вовсе нет. Просто имею к вам вопрос, Илья Ильич, как к знатоку здешних мест и событий.

— Уже отрекомендовали? Польщен. Я весь внимание, господин Рязанов.

— Пока я сюда добирался, мужик сказывал про медведя; да и на станции один молодой человек рассказывал страшные вещи. Или врут оба?

— Слыхал я, слыхал про медведя… Да что медведь! Медведь — дикий зверь, законам человеческим и Божьим не обучен и следовать не обязан. Что врут про него, а что и не врут. А вот про убийство — не врут ничего. Non.

— Про какое убийство? Ne craignez pas de m'instruire, mon cher monsieur[4], - с улыбкой сказал Иван Иванович.

— Разве не знаете? Ну так я вам тотчас расскажу, ежели не торопитесь. Присядем?

Они сели на скамью с затейливыми коваными подлокотниками. Армалинский занялся папиросою — «Сам набиваю; не терплю покупных!» — и, попыхивая, сказал:

— Верно, вы знаете озерцо тут верстах в пяти?

— Откуда, Илья Ильич? Я здешних мест почти что и не знаю, далее Миклашевских не бывал, да и у них второй раз всего, обычно встречаемся в столицах.

— Ну, не в нем дело, не в озерце… Хотел, так сказать, привязать историю к некоему географическому ориентиру. Бог весть к чему, но люди во всех рассказах своих непременно должны сказать, где оно было: город, улицу, дом обрисовать, на худой конец, сказать, что недалеко от церкви или рынка… Void Paffaire en deux mots[5]: там, близ озерца, усадебка Звановых. Звановы-то ее продали, года два покупателя искали — усадебка не из богатых, построена простенько, без вывертов, никакого вам барокко с рококо. Хозяин, Петр Титыч, ума несложного человек, да вот надумал на старости в город уехать — сын там у него, в чинах, орден недавно получил. Сыскали наконец покупателя, графа де Гурси с супругою. Не из видных — не то мальтийский или же цесарский, сейчас не припомню, да никто и не знал в точности. Болтали, что граф сей чуть ли не в бегах — то ли от неких карбонариев, то ли сам он карбонарий… Полагаю, врали все. Каратыгин же придумал графу прозвище — граф Ефиопский, оно и прижилось. Сам граф с виду был тщедушен, волосат, лицом черен — не будет кощунством, если сравню его с поэтом Пушкиным. Отсюда и эфиопская кличка. А вот супруга его была женщина красоты редкостной, да-с… — Армалинский выпустил особенно плотное облако дыма, повисшее под потолком веранды. — В гости к ним никто не заезжал, не жаловали они гостей, и сами никуда не выбирались из усадьбы. Верно, и смерть их осталась бы обнаруженной очень нескоро, кабы не заехал туда сам урядник. Он и нашел всех троих…

— Троих? — переспросил Иван Иванович.

— Ах да, я не сказал… У графа была дочь. Девочка лет двенадцати, совсем еще дитя. Ужасно, ужасно!.. Были также слуги, числом несколько, но их и след простыл. Собственно, на слуг и пало подозрение, но, знаете ли, столько в этой истории странного и даже, не побоюсь сказать, жуткого…

Армалинский замолчал, продолжая вкусно затягиваться потрескивающей папиросою. Так обыкновенно поступает рассказчик, когда ждет, что его искусственную паузу прервут слушатели просьбами о продолжении.

— И что же жуткого обнаружил урядник? — спросил Иван Иванович.

— Трупы, господин Рязанов. Трупы графа и его супруги, чудовищным образом истерзанные, так что все вокруг залито было кровью и забросано кусками внутренностей… Простите, но не позволяю ли я себе излишества в описаниях? — встрепенулся вдруг Армалинский.

— Не беспокойтесь, Илья Ильич, продолжайте, пожалуйста.

— Спешу поправиться насчет слуг: один из них все-таки остался, убежал, что ли, в лес, да после и вернулся. Это арап, именем Моисей; бедняга немой и не обучен грамоте, потому толку от него немного. Сейчас он живет у меня, помогает по хозяйству. Я пытался узнать у него, что же случилось в имении, и из полиции допрашивали, но Моисей только и может что мычать да двигать бессмысленно пальцами. Я даже не уверен, что он разумеет по-русски.

— Верно, все окрест были перепуганы?

— Да, не без этого, господин Рязанов, не без этого. Но потом случился медведь, так что страхов хватило через край, и все пообвыклись. Знаете, ничего нет лучше для русского обывателя, чем противу одного страха придумать другой, еще худший. Другой бы человек ужаснулся, а наши — нет, наши думают: «Эва! На всякую страсть есть страсть еще страшнее, так на них, право слово, и бояться не напасешься!»

Армалинский с неудовольствием обнаружил, что его папироса угасла, и зачиркал шведской спичкою.

— Илья Ильич, не сочтите за любопытство, а как мне можно вашего арапа посмотреть? — спросил Рязанов.

— Моего? Отчего же он мой? Он сам по себе арап. Знаете, мы не в американских штатах, чтобы рабов заводить! — сказал Армалинский с возмущением.

— О, извините. Я подразумевал, что ваш арап — потому что у вас проживает.

— Belle demande![6]Да в любое время приходите, — сказал Армалинский. — Я обыкновенно дома, хлопотами не обременен, сижу среди бумаг и книг… Коли меня нет, значит, вышел прогуляться — это ненадолго, да у меня и открыто всегда. Опять же, арап дома, он примет. А зачем вам несчастный Моисей?

— Просто так, любопытствую.

— Смотрите же — толку от него мало, как я уже говорил. Не знаю, по-каковски он разговаривает и понимает; я проверял и русский, и французский, однако ничего — только скалится да кивает невпопад. Одно слово — визапур визапуром[7].

— Я вас не стесню визитом?

— Oh, que si! C'est peu de chose…[8]

Нещадно скрипя половицами, на веранду ворвался Афанасий Адамович Миклашевский.

— Вот вы где! — воскликнул он. — А я ищу! Ищу! Что же вы оставили общество, господа?

— Беседуем, — отозвался Рязанов.

— Идемте же скорей, перемена блюд стынет. Чем вы тут стращали гостя нашего, Илья Ильич?

— Известно чем, — сказал Армалинский, притушив папиросу о крашенный зеленой краскою поручень веранды. — Графа Ефиопского поминали.

— Фу! Зачем же пугать Ивана Ивановича? — возмутился Миклашевский, неодобрительно покосясь на действия «рамоли», но ничего на сей счет не сказав.