И точно такой же нож – сомнений не оставалось! – торчал у меня из груди и причинял страдания.

Больше страха, обиды и боли, однако, я был одержим любопытством.

Мне уже не терпелось понять, откуда взялось это чертово изделие и кто мой истинный убийца.

В том-то, представь, и загадка, что существо, нависшее надо мной, парадоксальным образом как две капли воды походило на Манану, а нож у меня в груди выглядел точной копией припрятанного на антресолях…

Ты понимаешь?

Охваченный ветром безумия, я перенесся обратно к нам в спальню и первым делом запер дверь изнутри.

Манана, бедняжка, по-прежнему пребывала в бессознательном состоянии.

Сначала она рассердилась и стала кусаться.

Потом, осознав, что я жив, ужасно обрадовалась.

Едва ли смогу описать ее слезы и ласки, вопли и пляски вокруг меня и со мной, ту, казалось, забытую сладость объятий, восторга и забвения…

Глаза у него потеплели.

До рассвета мы были беспечны и счастливы, а поутру я извлек нож из ребер и ласково, по-хорошему попросил Манану впредь так со мной не шутить.

Тут в ее широко открытых глазах, как в синем омуте, вдруг отразились страх и недоумение.

– Акакий, я так не шутила… – сдавленно пролепетала она.

– Манана, замнем и забудем! – решительно повторил я и дважды крест-накрест мазнул ножом по воздуху.

– Я не лгу! – оскорблено воскликнула она и немедленно поведала свою версию случившегося: якобы, с ее слов, когда она проснулась, нож уже торчал у меня из груди.

Получалось – я сам себя ранил…

Багровеет.

Я, возможно, доверчив, но я – не безумен!

Я трижды за ночь просыпался и трижды с ужасом обнаруживал над собой обжигающие холодом нож и глаза!..

Мясник… я его попросил… совершил экспертизу… траекторию движения ножа… Удар наносил левша… А известно, кто в нашем семействе левша… И с очень близкого расстояния…

Дышит.

Блажен, кого чаша сия миновала!

Кого не казнила жена – повезло!

Жизнь для меня с той ночи, по меткому выражению нашего главного специалиста, трансформировалась в жалкое прозябание: сон пропал (иногда вдруг забудусь!); аппетит исчез (жевал что дадут!); сделался рассеянным, что неизбежно отразилось на работе нашей электростанции (город отныне томился во мраке!); перестал улыбаться при виде детей; и радости – не осталось…

Образ Мананы с ножом налип на глаза, подобно бельму, и мешал видеть свет.

Я по-прежнему считал ее своей музой и матерью моих детей, вот только расслабиться или заснуть в ее присутствии мне уже не удавалось.

Я от нее своих страхов не прятал – она же в ответ вертела большим указательным пальцем у виска.

– Ну зачем мне тебя убивать? – стонала она.

Вот и я задавал себе изо дня в день один и тот же мучительный вопрос: зачем ей меня убивать?..

Молчит.

Очень скоро мы оба с Мананой проснулись (точнее, заснули!) в радушных объятиях приятеля-психотерапевта по кличке Фрейд (как мы его окрестили за сюрреализм и любовь к кокаину).

Минуя нюансы, замечу, что в ходе сеанса глубокого гипноза мы наконец докопались…

О господи, лучше бы мы не копались!

Правильно в народе говорят: не ворошите грязное белье!..

Затравленно озирается по сторонам, словно опасается посторонних ушей.

Оказалось, короче, сто жизней назад (подумать, задолго до Дарвина!) я, старый горилла-самец-сладострастник, жестоко и пошло надругался над юной в ту пору и симпатичной самочкой из семейства гоминидов.

Как будто тогда же Манана (точнее, горилла!) дала себе страшный обет преследовать меня (то есть самца!) до скончания времен.

И опять, как в кино, мы себя наблюдали в образах великих правителей царств, богатых торговцев, знатных вельмож, продажных политиков, жалких простолюдинов, нищих бродяг, оборванцев и пропойц.

За сто жизней мы с ней побывали на всех практически этажах социальной лестницы, знали нужду, голодали, влачили, купались в деньгах, славе и роскоши, и нигде и ни разу она не изменила своей обезьяньей клятве.

Мы с ней неизбежно встречались на разных витках и зигзагах эволюции, и в каждом новом воплощении, со слов все того же Фрейда, ментальное тело Мананы (с ментальным, представьте кухонным ножом!) отделялось от нее и все портило…

Мужчина зажмуривается. Молчит.

– Дала слово – держи! – помню, вдогонку Манане выкрикнул Фрейд, высунувшись по пояс из окна своей клиники на тринадцатом этаже.

«Слово гориллы!» – тогда же прочел я в ее обезьяньих глазах…

И опять он поводит плечами, и ежится, и дергается – словно пытается освободиться от пут смирительной рубашки.

Ты скажешь, что мне могло показаться…

Ан нет: уже следующей ночью я вдруг различил в темноте две мощные мужские фигуры с носилками…

Устремляет свой крик наверх, адресуя его, похоже, равнодушным небесам.

Две! мощные! мужские! с носилками! две!.. В больничных халатах! мужские! две! с носилками!..

У молельного камня появляется мужчина. Без ноги, без руки, без уха, без глаза, без верхней губы. Садится, молчит. Наконец, разверзает уста, и речь у него странная…

Смотри… я впервые пришел… Ты мне нужен сейчас…

Молчит. Озирает пространство окрест.

Долго не верил, что Ты – есть.

Я жил в таком месте – похоже, до нас Ты не добирался.

У нас говорили – мол, Тебя нет, эту сраную жизнь никто не придумывал, сама появилась.

А что, думал я, действительно, такая дурацкая и подлая, уж если могла появиться – так только сама.

Из пыли, из грязи, из дерьма…

Молчит.

Я не верил – и Ты не был нужен.

Теперь я позвал – и Ты не явился.

Вот, сам пришел…

Молчит.

Мне от рождения, сколько себя помню, ничего не нравилось. Дом, где рос, – старый, тусклый, в трещинах и паутине.

Одно окно было в комнате – и то упиралось в грязную стену котельной, которая вечно чадила и воняла.

Я к вони привык.

Ко всему привыкаешь, когда деваться некуда.