– Многого не могу я о таком сказать, нельзя мне… Только вот сама я вверила себя ему. Не принадлежу себе больше ни телом, ни душою.

– Аксинья, уж не жар ли у тебя? – вздохнула Марфа. Очень уж не любила она, когда подруга полунамеками разговаривала. Ей казалось, что, недоговаривая, Аксинья пытается придать своим словам значимость. А всем ведь как божий день ясно – если значимость надо придавать искусственно, выходит слова те и гроша ломаного не стоят. – Кому «ему»?

– Ему, – глухо повторила Аксинья. – Пойми, нельзя вслух о таком.

– Ладно, – пожала плечами Марфа. – О чем же ты просить меня хотела?

– Слушай… – Аксинья ближе придвинулась и в лицо ей горячо зашептала: – Через три дня – полнолуние будет. Тебе нужно будет в лес пойти, одной. Тропу я тебе укажу. Долго идти придется, час, а может, и больше.

– Спятила ты что ли? Все знают, что в лес тот нельзя глубоко заходить. Болото там. Никто оттуда еще живым не вышел.

– А я – вышла… Но не перебивай, слушай. Если никуда не свернешь и сделаешь все, как я велела, ничего с тобой не случится. Целехонька домой попадешь и сама судьбу себе выберешь.

– И что же там… В лесу?

– Перекресток там один есть, незаметный с виду. Просто две тропки лесные друг друга встретили. На перекресток этот выйдешь, и позовешь его. И пока звать будешь, сама почувствуешь, готова ли встретиться. Бумага у тебя с собою будет, на ней нужно написать то, что я скажу тебе, а потом – сжечь, пепел и кровь твоя договор скрепят.

– Аксинья, что же ты несешь, какой договор, с кем?

– Ты сходи туда, ты просто сходи. Сама все увидишь, сама все почуешь. И ежели вернешься пустая – словом тебя больше не потревожу, обещание даю…

* * *

Жили-были король с королевой, и родилось у них трое детей. Старшую следовало бы назвать Инсомнией, ибо с первого дня жизни она проваливалась в забытье лишь на считаные мгновения, все остальное время заявляя о себе миру надрывным плачем. Все перепробовали – и неврологов лучших вызывали, и отваром укропным поили, и пытались игнорировать – наплачется, мол, выбьется из сил и уснет – но ничего не помогало.

Черные были дни, и, наверное, именно тогда король и королева перестали друг друга любить. Каждый стал для другого лишь частью слепленных в рыхлый комок одинаковых дней, про которые надеешься, что они скоро закончатся, и в глубине души винишь себя за такие мысли и заталкиваешь их поглубже в бессознательное, как старую кофту на антресоли.

Возможно, король был слишком малодушен. Возможно, королева слишком уставала, и у нее не оставалось сил на рефлексию. Они оба были как куклы из театра Карабаса-Барабаса – пустые тряпочные тела и пришитые к ним головы, застывшие в угодных зрителю гримасах. Оба играли семейное счастье – не только на публику, но и наедине друг с другом, у обоих такой сценарий был в крови, оба запутались, и один втихаря заезжал после работы в бар выпить немного текилы и посидеть в тишине, а другая тихонько плакала, принимая вечерний душ.

– Все в порядке, дорогой? Как прошел твой день?

– Все отлично, милая. Только по тебе очень соскучился.

Принцесса тем временем росла, и сон наконец научился заманивать ее в свои чащи, только вот легче от этого не становилось. Принцесса любила драконов во всех их проявлениях, только и искала повод отдать себя на съедение кому-нибудь из них.

Она была сильной, ловкой и вертлявой – ни за что не уследишь. Опрокинула однажды себе на ноги кастрюлю с кипящим супом – много месяцев больничного почти осязаемого ужаса и шрамы на всю жизнь. Однажды в прорубь провалилась – мать не уследила, и та как мускулистый охотничий пес рванула к пруду, откуда такая сила и скорость у маленькой девочки.

Видимо, саморазрушение у принцессы было в крови. Может быть, какой-то порченый ген. Потом она будет резать канцелярской бритвой кожу на предплечьях, чтобы помочь себе справиться со всякой ерундой, которую подростки возводят в ранг Боли. Потом она будет уходить из дома в десять вечера, бросив через плечо родителям: «Я к Кате, уроки делать, на часок», отключать мобильный телефон, и в половину восьмого утра ее, пьяную и с прилипшими травинками на одежде, принесут домой незнакомые сомнительные типы в кожаных куртках с заклепками. Потом она будет на самом видном месте оставлять личный дневник, открытый на странице с крупной разборчивой записью: «Мне четырнадцать лет, и у меня было семьдесят два мужчины», чтобы рано поседевшая королева пила корвалол и ловила себя на мысли, что таким ей стыдно поделиться даже с психологом. Потом она будет стоять на подоконнике тринадцатого этажа и курить, меланхолично рассматривая скудные огоньки спального района, в котором жизнь заканчивается уже после полуночи; она бесстрашно качнется вперед, но в последний момент передумает и вернется в комнату.

А у Короля и Королевы появился второй ребенок, желанный, долгожданный, сын. Они сразу знали, что мальчик будет, даже в тот день, когда Королева вывернула в унитаз утренний омлет и задумчиво сказала: «Кажется, я залетела все-таки…» Ждали и радовались.

И родился принц, Сашенька, и сначала он казался даром богов, особенно на контрасте с сестрой – такой спокойный, тихий, ласковый, кротко спал всю ночь, набирал килограммы как будто бы он был эталонным образцом, прилагающимся к энциклопедии доктора Спока. Но уже к двум его годам стало ясно – что-то не так. И начался у Короля и Королевы ад, все его круги и мрачные карусели. От сочувственного любопытства соседей: «Ой, а что с мальчиком у вас?» – услышишь такое и хочется лицо разбить тому, кто посмел из жадности до сплетен потревожить самое больное, нежное самое. До приговоров врачей: «Нет, нормальным он не будет никогда. Молитесь, чтобы хуже не стало». А куда уже хуже – сын целыми днями в стену смотрит, раскачивается и страшным голосом кричит. Ест с пола, как животное. Ходит на четвереньках, справляет нужду на паркет и верещит по ночам.

Король и Королева потухли, начали чувствовать себя стариками, хотя оба были в том возрасте, который еще дает повод для тостов из серии «Ура, жизнь только начинается!». Но вечный режим выживания старит, лишает соков. Они были две бледные тени, имитирующие поведение людей. Нежить, прорвавшаяся в мир материи, обреченная на вечную маету и пытающаяся сокрыть свою суть.

Король ходил на работу, шутил с друзьями, у него был аккаунт в фейсбуке, и какие-то смешные клипы на стене, по четвергам он играл в большой теннис – единственная отдушина, за которую приходилось чувствовать себя виноватым перед женой – для нее вся область гедонизма была едва ли не грехом. Как можно радоваться жизни, если дома такое. Король знал – жена его осуждает.

У Королевы же отдушин не было – только вечная пахота. Иногда находило на нее что-то – пыталась няньку для Сашеньки нанять, хотя бы на вечер в неделю. Ей много не надо – да пусть бы просто прогуляться по улицам одной. Хоть бы и в непогоду, под снегом, который ветер пригоршнями швыряет в лицо и за воротник. Пусть бы и в дождь проливной. А потом зайти в кафе и заказать шоколаду горячего, и есть его десертной ложечкой, медленно, смакуя. Да вот только разве какая няня пойдет к Сашеньке. Даже за двойную оплату. Вот и приходилось все самой. Из дома толком не выйдешь.