Это было относительно спокойное для мирных жителей время – после осады города в конце января, после боев в начале марта в городе соблюдался порядок; затруднения были главным образом чисто бытовые, на которые жалуется в письме одна из сестер Булгакова. О быте тех месяцев, о совместной жизни всех молодых Булгаковых рассказывает и Татьяна Николаевна: «Горничной в доме уже не было. Обед готовили сами – по очереди. После обеда – груда тарелок. Как наступит моя очередь мыть, Ваня надевает фартук: „Тася, ты не беспокойся, я все сделаю. Только потом мы с тобой в кино сходим, хорошо?“ И с Михаилом ходили в кино – даже при петлюровцах ходили все равно! Раз шли – пули свистели прямо под ногами, а мы шли!» Но до этого было еще далеко. Пока в доме Булгаковых снова охотно собиралась молодежь, снова шло веселье.

Необходимо было, однако, за что-то браться, кормить жену и себя. «Михаил решил заняться частной практикой. Когда мы весной 17-го года уезжали из Саратова, отец дал мне с собой ящик столового серебра – мое приданое. Мы и в тот раз опять не хотели брать его, тащить, но отец настоял – „пригодится“. Теперь я решила его продать. Как раз в это время я узнала о смерти отца – спустя шесть месяцев после того, как он умер – в начале 1918 г. – в Москве, в тот самый день, когда к нему приехала мама… Когда я узнала, я тут же послала ей через Красный Крест 400 рублей, но они, к сожалению, не дошли… На остальное мы купили все необходимое для приема больных. Я 5 тысяч получила за серебро, но быстро их все потратили.

Кабинет Михаила был устроен очень удобно – больные в приемной сидели за ширмой и не видели тех, кто выходил от врача; для больных венерическими болезнями это имело значение.

Смена властей очень действовала на прием: в начале каждой новой власти всегда было мало народу – боялись, наверно, а под конец – много. Конечно, больше ходили солдаты и всякая голытьба – богатые люди редко болели этими болезнями. Так что заработок был небольшой. Я помогала Михаилу во время приема – держала руку больного, когда он впрыскивал ему неосальварсан. Кипятила воду. Все самовары эти чертовы распа́ивала! Заговорюсь – а кран уже отваливается…»

Трудности с заработками были связаны, можно думать, и с особой ситуацией в Киеве 1918–1919 годов. Врач З. А. Игнатович в неопубликованных воспоминаниях пишет: «В Киеве, как в узловом и большом городе, совершенно случайно находилось значительное количество врачей, которые возвращались в 1918 году с Южного и Юго-Западного фронтов и застревали в Киеве, не имея возможности из-за гражданской войны пробраться к месту постоянного своего жительства». Это, конечно, создавало конкуренцию.

Г. Н. Трубецкой в своих воспоминаниях рисует такую картину жизни Киева этих месяцев, которая деталями своими и даже эмоциональной окраской близка к некоторым страницам будущей «Белой гвардии»: «Аристократический квартал Липки был… жутким привидением минувшего. Там собрались Петербург и Москва, почти все друг друга знали. На каждом шагу встречались знакомые типичные лица бюрократов, банкиров, помещиков с их семьями. Чувствовалось в буквальном смысле, что на улице праздник. Отсюда доносились рассказы о какой-то вакханалии в области спекуляции и наживы. Все, кто имел вход в правительственные учреждения, промышляли всевозможными разрешениями на вывоз, на продажу и перепродажу разных товаров. Помещики торопились возместить себя за то, что претерпели, и взыскивали, когда могли, с крестьян втрое за награбленное. Правые и аристократы заискивали перед немцами. Находились и такие, что открыто ругали немцев и в то же время забегали к ним с заднего крыльца, чтобы выхлопотать себе то или другое! Все эти русские круги, должен сказать, были гораздо противнее, чем немцы, которые, против ожидания, держали себя отнюдь не вызывающим образом»[65]. Материал для наблюдения нравов был, таким образом, огромен.

Кто бывал в это время у молодых Булгаковых? Николай Леонидович Гладыревский, врач, друг семьи, некоторое время, по его собственным словам, помогавший Булгакову в его практике. Ходил в дом и его брат, Юрий (Георгий) Леонидович Гладыревский, обладатель приятного баритона. «Пел „Эпиталаму“, ухаживал за Варей, – вспоминал Н. Л. Гладыревский в 1969 году, отвечая на наши расспросы. – Был он в это время бывшим офицером; они пропадали где-то вместе с Михаилом, у них были какие-то общие дела, думаю, что дамские… Но я ничего не знал про это, и никто не знал… Брат мой – это Шервинский в „Белой гвардии“ и потом в пьесе…» (Подтверждением этому служит имя героя в ранней (1922) редакции «Белой гвардии» – Юрий Леонидович, в последней редакции Леонид Юрьевич Шервинский[66].) «А Лариосик – это мой двоюродный брат, Судзиловский. Он был офицером во время войны, потом демобилизовался, пытался, кажется, поступить учиться. Он приехал из Житомира, хотел у нас поселиться, но моя мать знала, что он не особенно приятный субъект, и сплавила его к Булгаковым. Они ему сдавали комнату…» Юрия Леонидовича Гладыревского помнит и Татьяна Николаевна. «Когда Михаил вел прием, мы с ним часто болтали в соседней комнате, смеялись. Михаил выходил, спрашивал подозрительно: – Что вы тут делаете? – А мы смеялись еще больше…» Неясные контуры зародившихся через несколько лет мизансцен «Дней Турбиных» – смех Елены, ухаживания Шервинского – проступают в этих расплывающихся, стираемых временем воспоминаниях. «Собиралась ли у нас тогда молодежь? Собиралась… Пели, играли на гитаре… Михаил аккомпанировал и дирижировал даже… В это время у нас жил Судзиловский – такой потешный! У него из рук все падало, говорил невпопад. Лариосик на него похож…» Приходил Петр Богданов, брат несчастного самоубийцы, вольноопределяющийся. Частым гостем был Николай Сынгаевский. В доме жил по-прежнему двоюродный брат Константин (Николай уже покинул Киев). На одной из фотографий этого года – довольно большая компания молодых людей в столовой Булгаковых – Н. Л. Гладыревский, H. Н. Сынгаевский, двое поклонников младшей сестры Лели (один из них, как говорила нам в свое время Н. А. Земская, некий Млодзиевский; оба вскоре уехали в Польшу). В воспоминаниях, в уцелевших фотографиях – осколки той, всегда хаотичной, реальности, которая гармонизирована в стройном порядке турбинского дома в «Белой гвардии». С годами все больше уясняется, однако – и все больше поражает, – детальность соответствий. Так, Татьяна Николаевна припоминает, что и Карась «Белой гвардии» имел своего прямого прототипа: «Карась был точно – все его звали Карасем или Карасиком, не помню, это было прозвище или фамилия… (Напомним «Белую гвардию»: «…подпоручик Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же по александровской гимназической кличке – Карась. Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася…». – М. Ч.) Он