Квартира моя находится на первом этаже, но городок, амфитеатром спускающийся к берегу, лежит как на ладони. Виден маяк и синее, но совсем не сулящее прохлады море. После полудня моя сторона дома оказывается в тени. Тут бы и покемарить! Но, как назло, дети из соседних домов облюбовали тенистый пятачок под моим окном. Игры у них шумные, ребята попались крикливые, и мои убедительные просьбы и увещевания о соблюдении тишины длительного успеха не имеют. И вот однажды для большей убедительности я вышел на балкон и самым серьезным образом предупредил, что мне, как волшебнику, громкие крики мешают заниматься магией. А для подтверждения своей профессиональной принадлежности пришлось предложить оторопевшим юным алжирцам разрезать с помощью ножниц склеенную кольцом по версии Мёбиуса бумажную ленту. С произнесением приличествующих моменту заклинаний на русском языке она превращалась в моих руках в другое, более длинное бумажное кольцо. Эффект превзошел все ожидания. Малышню как ветром сдуло. Наконец воцарилась благодатная тишина. Но лишь на то время, которое потребовалось, чтобы собрать утроенное количество зрителей, принявшихся дружно скандировать: «Сах-хбр! Сах-хбр! Сах-хбр!» (Вол-шеб-ник.) Пришлось опять выходить на балкон и обучать сорванцов «кялима сахрия» — волшебному слову, по-русски: «По щучьему веленью, по моему хотенью!..»

Письмо выпало из рук, Ермолаев задремал.

Это случилось уже после выпуска. Они понимали, что тут вызов их общей судьбе. На этом вообще могла закончиться история их компании и забыться та клятва. Самолет, разбившийся над пустыней, вполне мог долететь до Ташкента. Но судьба готовит свой сценарий. Кирюша Линьков, мягкий и нежный, как девушка, и статная, кровь с молоком Лена наконец-то получили долгожданный отпуск. Дома их ждал трехлетний Олежка, оставленный на попечение бабушки. Потеряв сына и невестку, старушка не поднялась. И они решили: сын их друга не станет сиротой. Михаил Ермолаев усыновил Олежку, и никто не посчитал, что сломал себе жизнь, нарушил планы… «Это самое малое, что мы можем сделать для Кирюши», — сказал Ермолаев. Олежка вырос, закончил родную альма-матер, женился, растит сына и по-прежнему регулярно пишет приемному отцу письма, полные юмористических зарисовок, радует его одинокое сердце.

Если бы не Кирюша в далеком 1966 году, может, не прошла бы их дружба закалку. Их курс привлекало то, что для многих было бы наказанием. А многое из того, что считалось в обществе ценным, им было безразлично. Выше житейских благ они ценили романтику. Чтобы так жить, надо иметь опору. Они считали, что кодекс их компании выше законов общества и им по силам выжить со своими правилами в окружающем мире.

Замысловатую кавказскую фамилию этого студента еще на первом курсе заменили прозвищем — Светлейший. Впрочем, сам он считал это не прозвищем, а законным титулом. Гордился своим аристократическим происхождением и в самом деле был похож на настоящего князя. Светлейшего любили на курсе. Он был талантлив, но ленив. Зачеты и экзамены сдавали для него всей оравой. Для этого была разработана целая система. Успеху операции радовались больше, чем он сам, принимавший помощь друзей как должное. Но за это его любили тоже.

Но вот однажды одному из сокурсников отец прислал двадцать рублей, а через месяц решил уточнить по телефону: получил? Тот не получал. Пошел на почту, там сообщили, что перевод был получен по военному билету адресата. Вся компания взбесилась: кто мог это сделать? Пошли на почту еще раз, взяли образец подписи, сличили. И пришли в ужас. Это была подпись Светлейшего. После прямого откровенного разговора он сознался: да, взял военный билет друга, получил его деньги и потратил. Тогда всегда мягкий Кирюша встал и, глядя ему в глаза, сухо сказал: «Уходи!» Это был ультиматум. Светлейший вскочил, бросился на Ки-рюшу, закричал что-то на своем языке. Завязалась драка. Дрались они не на жизнь, а на смерть. И маленький хрупкий Кирюша победил. А Светлейший ушел — и из института, и из их жизни. Навсегда.

В Москве было холодно и морозно. Когда самолет пошел на снижение, Лана с грустью заметила, что здесь, в Подмосковье, уже облетает последняя медно-рыжая листва, а дачники жгут сухую картофельную ботву — на каждом участке трепещет оранжевый язычок костра. Как непохоже это на Берлин, утопающий в розово-золотистой дымке!

Пассажиров спецрейса отвезли на автобусах к зданию аэропорта. Паспортный контроль все прошли в VIP-зале. Когда формальности были окончены, Светлана решила подойти к Соколову. С момента прилета им так и не удалось поговорить. Лана подняла руку, чтобы привлечь внимание министра, но в этот момент к нему подбежали молодые спортивные ребята — традиционная министерская свита. Это вновь напомнило ей о той пропасти, которая лежала между ней и Соколовым. «Кто он и кто я?» — уныло подумала она. Здесь, в московском аэропорту, Соколов показался ей строже, выше, сдержаннее. А может быть, это действительно было так? В сопровождении встречающих, не глядя по сторонам, министр направился к выходу.

— Лана, ты с нами? — окликнул переводчицу Потапыч. — Бери чемодан — и вперед' — Наша машина припаркована у самого выхода!

В салоне микроавтобуса, развозившего сотрудников «Протокола» по домам, Светлана болтала без остановки. «Если замолчу — заплачу», — решила она и продолжала пересказывать шоферу протокольской машины разные истории, которые ей поведал берлинский водитель автобуса, в прошлом летчик гражданской авиации. Потапыч не понимал задорного настроения сотрудницы и несколько раз бросал в ее сторону выразительные взгляды.

— Митя, давай-ка сначала к дому Аркатовой, — скомандовал он водителю, — а то она трещит без умолку, как сорока.

— Ну вот, — притворно обиделась Лана, — с утра сделали упрек в излишней серьезности, а теперь критикуют за веселье. Ну и жизнь!

Когда Светлана вошла в квартиру и без сил опустилась на пуфик в прихожей, ей показалось, что она никуда не уезжала. В квартире было тихо, все стояло на своих местах, пахло воском для мебели и ее любимыми духами «Палома Пикассо». «Неужели все это было? — спрашивала она себя, распаковывая чемодан. — Только берлинские сувениры доказательство того, что прошедшие три дня не плод моего воображения, а реальность».

Она приняла ванну, заварила крепкий чай, посмотрела по телевизору «Вести», а потом долго стояла у окна в темной комнате, глядя, как заиндевевший клен под окном роняет последние листья. Потом налила еще чаю, молча посмотрела на телефонный аппарат. «Позвонит или нет?» — назойливо вертелось у нее в голове. Наконец мысли о Соколове рассеялись, но перед глазами тут же возникло бледное потное лицо экс-супруга, его перекошенный в крике рот. У Светланы заныло в желудке. «Что же с ним произошло? Неужели все эти двадцать лет он копил ненависть? — размышляла она, слово за словом восстанавливая бессвязные крики Ковалева. — Неужели я заслужила подобное отношение к себе? А ведь он все очень точно рассчитал, и, если бы не прозорливость Потапыча, неизвестно, где бы я сейчас находилась». Оправдания поступку Ковалева Светлана так и не нашла. Ей вдруг стало очень жалко себя. «А может, он все еще меня любит? — неожиданно подумала она о Ковалеве. — Любит и не может простить того, что я ушла? Такое ведь случается». И Лана вспомнила, как Валера ухаживал за ней, когда она болела, как приносил ей специальные чеки, чтобы она могла купить себе что-нибудь в «Березке» (свекровь очень неохотно с ними расставалась), вспомнила отдых в Крыму… «Нет, подобным образом может вести себя только очень эгоистичный человек. — Она решительно тряхнула головой. — И если это любовь, то какая-то недобрая. И я правильно тогда сделала, что ушла». Эта простая житейская мысль снова расставила все по своим местам. Лане стало легко и спокойно, словно она, как часовой, сдала с чистой совестью свой пост, который охраняла долгое время.