В ней было что-то знакомое.

Осторожными маневрами я подобралась поближе.

Невысокий человек выключил плитку, поднял чайник и налил нам обоим немного черной, как смола, жидкости.

— Твоя любимая чашка, — произнес он, протягивая мне фарфоровую чашку на блюдечке, украшенные большими синими анютиными глазками. По краю чашка была сильно выщерблена, и от щербинок расходились черные трещинки, напоминавшие карту Амазонки и всех ее притоков.

— Благодарю, — сказала я, отворачиваясь от фотографии. Надо познакомиться поближе, перед тем как я наберусь смелости спросить о женщине. — Я сто лет не пила хорошего чаю.

И это правда, если не принимать в расчет завтрак с Доггером.

Я заставила себя поднести чашку ко рту и мило улыбаться, пока едкая смесь разъедала мои вкусовые рецепторы. Это зелье, похоже, настаивали месяцами.

После очень долгой паузы он поинтересовался:

— Как Букшоу?

— Как обычно, — ответила я.

И это тоже правда.

Он жадно смотрел на меня поверх края чашки.

— Весной так красиво, — заметила я. — Весной всегда красиво.

Он печально кивнул, как будто не вполне знал, что такое весна.

— Член городского магистрата сегодня дома? — спросила я. Мне не хотелось рисковать и гадать, кто этот любопытный человек, в обществе которого я пью чай, — сын или брат мистера Ридли-Скотта. Я никогда не видела его в Святом Танкреде, всех прихожан которого я знала на глаз — от последнего дедули до новорожденного ребенка миссис Лэнг.

— Отца? — уточнил он. — Мистера Ридли-Смита? Мистера Ридли-Смита никогда нет дома.

— Я надеялась повидать его по вопросу, связанному с церковью, — сказала я.

Он кивнул с умным видом.

— Насчет святого?

Я чуть не пролила чай.

— Да, — ответила я. — На самом деле так и есть. Откуда ты знаешь?

— Мистер Ридли-Скотт разговаривает с Бенсоном в воздухе.

— Прошу прощения?

— В воздухе, — повторил он, взмахивая рукой. — Мистер Ридли-Смит разговаривает с Бенсоном.

— Ясно, — произнесла я, хотя мне совершенно ничего не было ясно.

— Святого нельзя тревожить! — сказал он неожиданно громким сердитым голосом, и я поняла, что он копирует своего отца.

— Почему? — спросила я.

Он не ответил и уставился на потолок.

— Ш-ш-ш! — произнес он.

Мои уши уже уловили изменение в звуках комнаты, как будто она внезапно увеличилась в размерах. Слышалось гудение, шипение…

— Отторино Респиги, — из ниоткуда объявил унылый замогильный голос. — «Пинии и фонтаны Рима».

Эти слова были произнесены без всякого выражения, как будто говоривший человек утомился дышать. Еще он неправильно произнес фамилию Респиги.

Потом раздались треск и скрип иголки по желобкам крутящейся граммофонной пластинки.

Зазвучала музыка с металлическим призвуком. Я определила ее источник — зарешеченное отверстие высоко в стене.

— Откуда… — заговорила я, но он сразу же остановил меня, подняв руку.

— Слушай! — сказал он, поднеся палец ко рту.

Вероятно, должно быть еще одно объяснение, подумала я. В доме явно кто-то есть. Унылый голос не принадлежал комментатору «Би-Би-Си», и он явно не звучал как голос члена городского магистрата и канцлера.

Что, если он застигнет меня тут?

«Пинии и фонтаны Рима» продолжали звучать, сопровождая мои бурные мысли драматическим саундтреком.

Кто запер этого несчастного на втором этаже? И почему? Почему они заставляют его слушать музыку через спрятанный громкоговоритель? Кто такой Бенсон? Почему святого нельзя тревожить?

— Что говорил этот Бенсон? — спросила я, но мои слова опять были встречены пальцем у губ и настойчивым «ш-ш-ш».

Почему бы не помочь этому человеку совершить побег? — подумала я. Просто проведу его через две двери, вниз по лестнице, через вестибюль и наружу. Посажу его на «Глэдис», позволю обнять меня за талию и понесусь вниз с горы в Незер-Уолси, а потом, стоя на педалях, прокачу нас до Бишоп-Лейси. Отвезу его в дом викария и…

«Постой-ка, — заговорил голос в моей голове. — Дверь в эту комнату была заперта. Это он впустил тебя».

Кто же из нас пленник в таком случае?

Если вторую дверь можно открыть изнутри, в чем причина? Не впускать кого-то?

Можно ли наружную дверь тоже открыть изнутри? Есть ли там засов? Я не заметила. Она определенно не была заперта. Вероятно, Бенсон, или кому там принадлежит этот лишенный тела голос, случайно оставил ее незапертой.

Две двери, два замка: один открытый, второй закрытый.

Все равно что загадка в «Ежегоднике для девочек».[32]

Я размышляла на эту тему, когда музыка смолкла.

— Музыка учит. Музыка усмиряет дикого зверя, — произнес мой хозяин (или тюремщик?), и мне снова показалась, что он кого-то копирует.

Не успела я задать вопрос, как снова заговорил бестелесный голос, перекрывая гудение и потрескивание в громкоговорителе:

— Петр Ильич Чайковский, — сказал он. — Увертюра к «Лебединому озеру».

Послышался приглушенный треск, как будто кто-то уронил в соседней комнате что-то фарфоровое.

— Продолжаем, — скомандовал голос, и воцарилось неловкое молчание. Наконец он произнес уныло: — Франц Шуберт, «Смерть и дева».

Иголка снова опустилась на желобки пластинки, и из решетки громкоговорителя напряженно вырвались звуки струнного квартета.

«Смерть и дева?» — подумала я. Может, это предупреждение?

В какой дурдом я угодила?

Мой хозяин сейчас сидел совершенно спокойно, полностью погрузившись в музыку, закрыв глаза и сложив руки на коленях, и его губы беззвучно шептали слова.

С его слабым слухом маловероятно, что он разберет едва уловимые звуки, заглушаемые к тому же, благодаря Францу Шуберту, музыкой. Пока тень от меня не упадет на его лицо, я буду в безопасности. Я медленно поднялась на ноги и с леденящей медлительностью двинулась по комнате, обходя его справа и сзади, чтобы не оказаться между ним и окном.