Но когда боярыня Хованская сначала услышала, а потом увидела лицо Ивашки Брянцева, которого она сразу даже не узнала, поняла, что потратит любые деньги, но поедет к Щепотневу.

В ее бородавке, слава богу, ничего необычного не было. Хотя у меня еще отсутствовал микроскоп, но я и без него видел, что это обычная фиброма, без признаков озлокачествления. Единственным неудобством была очень широкая ножка, на которой бородавка сидела, и мне пришлось обдумывать, как удалить фиброму, оставив максимум кожи щеки. В моем прошлом мне ни разу не доводилось делать такую сложную операцию. По одной простой причине – женщины просто не доводили свои лица до такого состояния и не давали вырастать таким монстрам.

Когда я представил себе князя Андрея, целующего свою жену в губы, в то время как огромная бородавка прижимается к его щеке, мне самому стало нехорошо.

Княгиня, естественно, явилась не одна, она приволокла с собой двух приживалок, старых бабок с бегающими глазками. Те, пока мы беседовали, успели обежать весь двор и переговорить с кучей народа. Но, видимо, сведения получили в мою пользу. Потому что после того как мы все обговорили и пошли с княгиней в операционную, бабки, следуя за нами, скромно помалкивали.

Когда Хованская увидела операционной стол, ее слегка затрясло. Но она пересилила себя и легла туда, куда ей показали. У меня в операционной уже крутились две девушки, одетые в холщовые балахоны. Такой же балахон надел и я. Бабок усадили подальше и велели им сидеть тихо и не бродить по комнате.

Мой помощник начал давать наркоз, а одна из будущих медсестер внимательно наблюдала за этой процедурой. Я, как обычно, перед тем как перейти к делу, громко, во весь голос, прочитал молитву, перекрестился несколько раз на образа, взял в руки скальпель.

Антон так наловчился делать наркоз, что княгиня мгновенно заснула. Я аккуратно отделял небольшими лоскутами кожу на толстой ножке фибромы, перевязывал мелкие сосуды, очень жалея, что нет у меня электрокоагулятора. Когда нужная часть кожи была отсепарирована, начал выделять из окружающих мышечных тканей ножку фибромы. Сделал я это достаточно быстро, просушил рану и теперь начал складывать все лоскутки вместе, стараясь, чтобы их общая площадь была как можно меньше. Опыт не подвел, лоскуты практически совпали на щеке и полностью закрыли рану. Пришлось лишь немного подправить кое-что в одном месте. Затем я сшил все это тоненькой шелковой ниточкой, обработал шов йодом (имел теперь такую возможность!), наложил на него немного корпии и легкую холщовую повязку. Отрезанная фиброма лежала на небольшой тарелке, занимала почти всю ее поверхность, имела страшный вид, и на нее с ужасом косились обе бабки и мой пока еще совсем неопытный персонал.

Через полчаса боярыня проснулась и первым делом хотела привычно потрогать свою любимую бородавку, а там ничего не оказалось. Она посмотрела на меня и заплакала. Бабки кинулись ее утешать, но она властным жестом отодвинула их в сторону, и, слегка морщась от боли в прооперированной щеке, сказала:

– Боярин Щепетнов Сергий Аникитович, спасибо рукам твоим золотым, век за тебя буду Бога молить. Эй, Дунька, неси быстро кошель сюда!

Одна из бабок вытащила из-за пазухи кошель и с поклоном передала мне. По его тяжести я сразу понял, что это золото. Но тут взгляд Хованской упал на фиброму, лежащую на тарелке.

– Ох, Боже милостивый, это я с такой страстью ходила? Сергий Аникитович, что с этим делать-то надо?

– А эту штуку мы сейчас огню предадим, чтобы никогда такого вновь не выросло, и молитву совместно Господу вознесем. Завтра же, Анфиса Петровна, я к вам сам приеду и посмотрю, как рана заживает. Если все хорошо, то и не надо больше ничего делать.

На вторую половину дня у меня было назначено еще одно посещение. Вчера ко мне приехала мать одной из девиц, которую скоро собирались выдать замуж. Она долго разговаривала со мной, все боялась выдать тайну, а под конец попросила все же целовать крест, что тайну не раскрою. А вся тайна заключалась в том, что у девочки слева была маленькая рудиментарная грудь. Хорошо, что я смог сохранить на лице серьезное выражение. Ну кого в наше время испугало бы такое! Видел я женщин и с четырьмя маленькими дополнительными грудками, ну и что? А здесь все было серьезно.

Мне было сказано: «Создал наш Господь человека по своему образу и подобию, а Еву из ребра его.

И должно быть у женщины две груди, не больше и не меньше, не кошка же и не собака».

В семье вся женская половина была в тревоге: как к этому отнесется муж. Не удастся ведь все время скрывать от него такое дело.

И вот в операционную ввели трясущуюся от страху девочку. Временно всех моих помощников из комнаты удалили, и только когда операционное поле было прикрыто холстом, в комнату вошел Антон – давать наркоз. Когда же девушка заснула, в комнате остались я и ее мать. Сняв холст, я обнаружил под очень даже симпатичной грудью махонькую грудку с розовым сосочком – примерно на три-четыре сантиметра. Отработанными многолетним опытом движениями я удалил ее за пару минут и тремя шовчиками ушил небольшую ранку. Теперь ни один придирчивый взгляд не понял бы, что же там была за штука.

– Ну вот, – сказал я матери, – теперь можно и замуж выходить.

Боярыня упала мне в ноги и тихо заголосила, что спас я ее девочку любимую от позора неминучего.

Я же поднял боярыню с колен и думал, что после этих двух посетительниц в дальнейшей рекламе нуждаться не буду. Теперь настало самое время идти с челобитной к царю – просить разрешения открыть лечебницу.

Я сидел у дьяка уже полдня. Мы все путались в терминах и словах, челобитная никак не шла, я не мог объяснить ему, что хочу сделать, он меня просто не понимал. Неожиданно в комнату вбежал старший дьяк и обратился ко мне:

– Сергий Аникитович, Иоанн Васильевич требует вас пред свои очи. Гневен он, что не можем разыскать вас. Когда говорить с ним будете, замолвите слово за нас, сирых и убогих, искали вас изо всех сил наших.

Я, встревоженный неожиданным вызовом, шел в тронный зал. Одет был не так, как требовалось. Еще вчера царь находился в походе, его ждали только завтра, а он уже здесь оказался и меня позвал. Когда я в обычном боярском прикиде появился в зале, вокруг меня сразу поползли негодующие шепотки.

Я подошел к трону, опустился на колени и произнес:

– Прости, великий царь, наряд мой непотребный. Когда узнал о твоем приказе, здесь, в Кремле был. Не посмел домой для переодевания уехать. Царев приказ выполнить спешил.

– Щепотнев, почему ты мне не сказал, что парсуны пишешь? Встань и ответствуй.

– Иоанн Васильевич, всего две парсуны я и нарисовал, а потом только иконы писал.

– Так вот, Щепотнев, видел я тут парсуну воеводы Торжецкого, у меня в Кремле таких парсун нет. Ты как считаешь – это хорошо, что у воеводы царского парсуна лучше, чем у царя?

– Великий государь, прикажи, и напишу я того, кого ты пожелаешь, все умения приложу.