Дэн вертел в руках лежавшую на столе логарифмическую линейку, кажется, ею надлежало отмерять Цицероны, мицероны или нечто в этом роде, как обращаться с линейкой, он понятия не имел, он попросту сидел и вертел ее в руках, прошло сорок пять минут, его начала одолевать жажда, он открыл расположенную позади стола дверь и пошел между рядами столов, обнесенных белыми стеклянными стенами, внутри каждой стеклянной кабинки находился человек, одни говорили по телефону, другие перебирали бумаги, казалось, все они знают, что делают, он отыскал «Гриффо». сел у стойки бара и выпил две порции, потом поднялся назад, сел и вновь принялся вертеть в руках линейку, прошло тридцать минут, после чего он встал и опять спустился в «Гриффо». три порции, потом назад, к линейке, так и пошло: вниз, в «Гриффо», и обратно, он сбился со счета, а под конец дня, когда он проходил перед столами, все редакторы уже нажимали кнопки, и перед ним захлопывались стеклянные окошечки, хлоп, хлоп, хлоп, — стучали они до тех пор, пока он не добирался до своего стола, лишь один редактор не закрывал своего стеклянного окошечка. Дэн останавливался и смотрел на него — это был находящийся при смерти гигант с толстой, но дряблой шеей, ткани которой глубоко ввалились, и вздутым, обрюзгшим, круглым, как детский резиновый мяч, лицом, черты которого были смазаны и трудноразличимы, гигант на него не смотрел, он таращил глаза в потолок над Дэновой головой и был в ярости — сперва краснел, потом белел и угасал.

Дэн дошел до своего стола, ткнул пальцем в кнопку и закрылся изнутри, раздался стук в дверь, он открыл, это был Сигно. Сигно смотрел поверх его головы.

— мы решили, что ваши услуги нам не понадобятся.

— а как с расходами на обратную дорогу?

— сколько вам нужно?

— ста семидесяти пяти должно хватить.

Сигно выписал чек на 175 долларов, швырнул его на стол и вышел…

вместо Лос-Анджелеса Скорски решил лететь в Сан-Диего, давненько он не бывал на ипподроме «Кальенте». к тому же у него была разработана система выигрыша с минимальными затратами, он чувствовал, что можно отхватить крупный куш, не платя за множество вариантов, он предпочитал подсчитывать соотношение веса, дистанции и скорости, что казалось вполне логичным, в полете он оставался в меру трезвым, ночь провел в Сан-Диего, а потом доехал на такси до Тихуаны. на границе он пересел в другое такси, и водитель-мексиканец подыскал ему в центре города приличную гостиницу, бросив сумку со своим тряпьем в чулан, он отправился инспектировать город, было около шести вечера, и казалось, что нищий и гневный город убаюкан розовым солнцем, дерьмовые голодранцы, живущие так близко к Штатам, что научились лопотать по-английски, но, точно рыбы-прилипалы, присосавшиеся к брюху акулы, способны воспользоваться лишь малой толикой богатства.

Дэн нашел бар и выпил текилы, из музыкального автомата звучали мексиканские мелодии, четверо или пятеро мужчин сидели и в час по чайной ложке потягивали спиртное, не видно было ни одной женщины, правда, с этим в Тихуане было проще простого, но меньше всего в тот момент ему нужна была именно женщина, эта призывно трепещущая, пульсирующая мохнатка. женщины были неустранимой помехой, в запасе у них имелось девять тысяч различных способов убийства мужчины, сорвав свой куш, то есть выиграв тысяч пятьдесят или шестьдесят, он намеревался подыскать себе домик на побережье, где-нибудь на полпути между Лос-Анджелесом и Даго, а потом купить электрическую пишущую машинку или вновь взяться за кисть, попивать французское вино и каждый вечер совершать длительные прогулки по берегу океана, разница между плохой жизнью и хорошей была всего лишь вопросом небольшого везения, а небольшое везение Дэн предчувствовал, такой уж баланс выходил по книгам, бухгалтерским книгам…

он спросил у буфетчика, какой нынче день, и буфетчик ответил: «четверг», — значит, пара деньков была у него в запасе, скачки должны были начаться только в субботу. Алесео приходилось дожидаться, когда толпы американцев хлынут через границу, дабы после пяти дней ада насладиться двумя днями безумия. Тихуана о них заботилась. Тихуана брала на себя заботу об их деньгах, но американцам не дано было знать, как сильно мексиканцы их ненавидят, деньги превращали американцев в полных идиотов, и они носились по Тихуане, точно она была их собственностью, а каждая женщина означала еблю, и каждый полицейский был всего лишь очередным персонажем комикса, но американцы забыли о том, что они выиграли у Мексики немало войн, к примеру войну американцев с техасцами, да и черт знает какие еще. для американцев все это было лишь историей из книжки; для мексиканцев — самой реальностью, не так уж приятно было оказаться американцем, зашедшим в четверг вечером в мексиканский бар. американцы испортили даже корриду; американцы испортили все.

Дэн заказал еще текилы.

буфетчик спросил:

— хотите хорошенькую девочку, сеньор?

— спасибо, дружище, — ответил он, — но я писатель, человечество в целом интересует меня куда больше, чем каждая мохнатка в отдельности.

он выпалил это от смущения и поэтому почувствовал себя ничтожеством, а буфетчик удалился.

зато там царил покой, он пил и слушал мексиканскую музыку, было приятно на время лишиться американской почвы под ногами, сидеть там и вслушиваться в ошметки чужой культуры, что это за слово такое? культура, так или иначе, это было приятно.

он пил четыре или пять часов, и никто его не тревожил, да и он не потревожил ни единого человека, потом он вышел, слегка нагрузившись, поднялся к себе в номер, отдернул штору, поглазел на мексиканскую луну, лег, почувствовал, как все чертовски здорово складывается, и уснул…

наутро Дэн отыскал кафе, где подавали яичницу с ветчиной и пережаренную фасоль, ветчина оказалась жесткой, яичница — глазунья — подгоревшей с краев, а кофе был попросту скверным, но ему там понравилось, заведение пустовало, а официантка была толстая, глупая, как таракан, и легкомысленная — она никогда не испытывала зубной боли, никогда не страдала даже запором, никогда не задумывалась о смерти и лишь изредка — о жизни, он выпил еще чашку кофе и выкурил сладкую, как сахар, мексиканскую сигарету, мексиканские сигареты горели по-особому: они горели страстно, как будто были живыми.

было всего лишь около полудня, слишком рано, чтобы приступать к серьезному делу в баре, но скачки начинались только в субботу, а пишущей машинки у него не было, он всегда сразу печатал на машинке, ни карандашом, ни ручкой он писать не умел, ему была по душе пулеметная очередь машинки, она помогала писать.

Скорски опять пришел в тот же бар. звучала мексиканская музыка, казалось, там сидят те же четверо или пятеро парней, подошел буфетчик с текилой.

он показался более любезным, чем накануне, вероятно, этим четверым или пятерым парням было что рассказать. Дэн вспомнил о том, как он сиживал в негритянских барах Сентрал-авеню, в полном одиночестве, задолго до того, как поддержка чернокожих стала модной в среде интеллектуалов, превратилась в мошенничество, и о том, как разговаривал с ними и почти ничего не узнавал, потому что они говорили и рассуждали, как белые, как крайне меркантильные люди, а он падал спьяну, утыкаясь головой в их столы, и они не убили его, когда он очень хотел, чтобы его убили, когда смерть была единственным выходом.