Крыса сидела расстроенная, уставившись в одну точку. Когда я зашла, она первым делом спросила меня: «Я что, очень плохо сегодня выгляжу?» Оказывается, директор сказал ей, что у нее нездоровый цвет лица, я ее успокоила, но выглядела она, действительно, хуже некуда. «Аня, – сказала Крыса, – ты себе не представляешь, как мне тяжело. Последние силы я отдаю школе, а получаю в ответ одни насмешки и неприятности, родители из 7 класса опять накатали на меня письмо в РОНО, а тут еще этот Центральный атеистический штаб, вынь и положь им список верующих, иначе они меня вгонят в гроб». Неужто и впрямь этот Центральный атеистический штаб существует? Крыса продолжала: «Ты Аня, знаешь, характер у меня не золото, но учитель я хороший, предмет свой знаю назубок и того же требую от своих учеников. А ученики ленивы и распущенны, если в пятом классе они еще что-то делают, то в седьмом стараются или пропустить или сорвать урок, и управы на них не найдешь».

Мне это стало надоедать.

– Альбина Анатольевна, я на репетицию опаздываю!

– И ты, Аня, и ты меня предаешь! А я такого высокого мнения о твоих способностях к биологии. Тебе нужно их развивать. Я могу с тобой заниматься после уроков.

Я слушала в пол-уха, хотелось поскорее уйти. Насчет занятий, если не врет, стоит подумать. Вдруг решусь поступать в институт – без репетитора не обойдусь, а денег нет. А Крыса все тянула и тянула. Наконец, я не выдержала, встала и пошла к двери.

– Куда ты? – быстро проговорила Крыса, – мне НУЖНО с тобой поговорить, есть сведения, что у тебя мать – верующая. Я села.

– Какие сведения? Откуда?

– Из одного источника, я обещала не называть.

– Ну и что? верующая? Вообще-то она не верит, так иногда… И при чем тут это?

– Ты, Аня, успокойся, – тон был снова обычный, фальшиво ласковый. Про маму твою знаю только я, ну и еще тот человек, который информировал. Тебе это ничем не грозит, даже если раскроется. Подумаешь – мать верующая, в наше-то время! Плохо, конечно, что ты отвечаешь как раз за этот участок работы. В общем будь спокойна, надейся на меня. А список верующих все же надо собрать, с меня требуют.

– Да нет у нас верующих.

– Ни одного?

– Ну, может, один…

– Кто? И тут, не знаю, что со мной стало, я назвала Катьку Прохорову.

Эвелина Александровна

Опять с утра жуткие головные боли, все говорят про магнитные бури, может, и правда. А вообще никакие не бури, а просто старею, надо признаться. Кто-то когда-то сказал: после сорока уже под горку бежишь, словно тебя в спину толкают. Да, быстро время летит. На днях встретила своего ученика на улице, имя его забыла, а лицо помню.

Увидел меня – поздоровался. А то бывает – на другую сторону переходят, только чтобы не здороваться. Учитель сегодня словно черный монах для современников Пушкина. Да, Пушкин. Не выходит из головы последнее время, что бы ни делала: «Тебе я место уступаю, мне время тлеть, тебе цвести». Как это он так просто сказал, совсем без жалости к себе, без горечи, уступаю место – и все. Он, Пушкин, уступает место Любому, просто потому, что таков закон природы, закон жизни. А во мне все восстает против этого закона, я не хочу его принимать, мне он кажется безжалостным и диким. Зачем уходить? Почему? А если уходить, то хотя бы знать, для чего все это.

Каждое утро молю Бога о здоровье мамы. И это от эгоизма. Не представляю себе жизни, когда мамы не будет. Боюсь этого не пережить. На сердце ужасная тоска. И не с кем ею поделиться. Мама на пенсии, занята своими делами, гуляет, готовит, соблюдает режим и вообще ее нужно щадить. В школе ни одного мыслящего человека, даже просто не затюканного, мало-мальски интеллигентного. Со всеми сохраняю видимость дружеских отношении, но общаться не хочу ни с кем. Ученики тоже не радуют. Кажется, единственное их желание на уроке – скорей бы он кончился, то и дело смотрят на часы, спрашивают друг у друга, сколько времени, ждут звонка, как избавления. Я настолько к этому притерпелась, что стала точно такой: то и дело взглядываю на часы и спрашиваю учеников, скоро ли звонок. Нам всем не интересно. Им – учиться, мне – учить. Я думаю, что и сны нам снятся одинаковые: родимая школа горит синим пламенем. И маленький штрих: с ведерком вокруг горящего объекта бегает только один человек – Директор, бегает с криком: «Там материальные ценности, материальные ценности». Увы, духовных уже давно нет.

Сегодня после урока ко мне подошла Оля Сулькина, комсорг, девочка очень способная, но довольно замкнутая, с какими-то своими идеями. Она сказала, что один ее родственник занимается Достоевским и мог бы вести литературный кружок на общественных началах. Я не знала, что ответить. С одной стороны, это не принято, и, конечно, Директор не разрешит, если узнает, с другой… Господи, как мне все надоело! Я сказала Оле, что в субботу после уроков я могла бы встретиться с ее родственником.

В субботу он пришел. Я предупредила Ольгу, чтобы она проводила его прямо в кабинет литературы, где он и разденется.

Первое впечатление было благоприятным: лицо строгое и умное, одет весьма скромно. Ольга сказала, что Олег Николаевич учился в нашей школе много лет назад, теперь он живет совсем в другом районе, на окраине, но наши места для него связаны с детством и юностью. Поэтому-то он… Пока она говорила, я пыталась вспомнить, откуда я знаю это лицо. Знаю – это точно. Наконец, в памяти всплыла фотография, вчера вечером мне под руку попался старый журнал, я его перелистала, наткнулась на какую-то странную поэму, которую когда-то благополучно пропустила. Перед поэмой был помещен портрет автора. Не дослушав Ольгу, я спросила: «Вы поэт?» Оля с удивлением на меня посмотрела: «Олег Николаевич работает в институте, я вам говорила».

А Олег Николаевич, замявшись, ответил: «Пишу немного».

– И печатаетесь?

– Тоже немного. Теперь Оля смотрела с удивлением на него. Значит, скрывал. И как странно сошлось, что именно вчера мне попался этот журнал.

– Ваша поэма мне не понравилась, точнее, я ее не поняла. Мне показалось, она не из жизни. Видимо, он не знал, что сказать. Я-то в простоте душевной считала, что у писателя всегда наготове что-нибудь едкое, хлесткое, чтобы отхлестать критиков.

– Это самый распространенный отзыв на мою поэму, но написать ее как-то по-другому в тот момент я не мог, так получилось. Он словно оправдывался. После паузы он продолжал.

– Я должен объяснить свое появление. Все просто. Кончал я педвуз, но в школе не работал ни дня. А было время – мечтал. В институте учили нас плохо, но был там один преподаватель – Кудрявцев, он недавно умер, он очень хотел, чтобы я пошел в школу.

Кудрявцев… у Кудрявцева и я училась… любимый профессор. Помню он всем парням на курсе говорил: «Обязательно идите к детям». Значит, он умер? Вслух я ничего этого не сказала, у меня возникла догадка, но сейчас невозможно было ее проверить, а спрашивать мне не хотелось. Мы разговорились. Говорили о школе, о литературе, о предстоящих уроках по Достоевскому, сказала я и о грядущем апрельском семинаре. Не провести ли его по теме, стихийно возникшей на уроке: «Убить Мармеладова»? Олег Николаевич одобрил эту идею. – Убить Мармеладова, – повторял он. – Да, в этом что-то есть. Убить самого слабого, наиничтожнейшего, нищего духом… Для некоторых убить мармеладовых – значит очистить общество. Но тогда уж заодно, – он оживился, – возьмите и еще тему: «Убить Раскольникова». Тут ведь тоже есть свой смысл: как быть с человеком сильным, возможно, достигшим власти… Вот он совершил нечто бесчеловечное, следует ли платить ему тою же монетой? Нужна ли расправа над ним? К чему это приведет? – вот вопросы.