врагом советской власти. Во всяком случае, до ареста, – Гайдук усмехнулся, насколько позволяли разбитые губы. – У него даже был партбилет, но чекистов, которые пришли за ним однажды зимой в шесть утра, это не остановило. Отец, оказывается, вступил в партию, выполняя задание английской разведки. Мне пришлось отречься от него, чтобы хоть как-то закончить университет. Но клеймо все равно осталось. Как любят говорить у нас офицеры НКВД, отец-враг – не статья, но в случае чего до статьи добавим.

Теперь Кнут Брюгген отбросил последние сомнения: пленный говорил искренне. Правда, он мог и врать с тем же успехом. Но в таком случае он искренне врет, сам веря в то, что говорит.

– Значит, у вас свои счеты с советской властью?

– У меня свои счеты с НКВД, господин Брюгген. А у особого отдела нашего полка – со мной. Если я не вернусь, но задание будет выполнено, все вздохнут спокойно. Если задание провалится, это спишут на меня. Если бы все сложилось удачно и я вернулся, то меня все равно ждал бы арест, трибунал и приговор. Это так, отсрочка…

– Допустим. Почему же вас с таким клеймом неблагонадежного все-таки отправили на это задание?

– Пушечное мясо. Мной группа в случае чего может пожертвовать.

– То есть сегодня вами пожертвовали?

– Нет, господин Брюгген. Сегодня мы попали в ловушку, и мне просто не повезло. На моем месте мог оказаться кто угодно, мы ведь тянули жребий.

– Жребий?

– Да. Длинные и короткие спички, как мальчишки во дворе. Я вытащил короткую.

Брюгген поднялся с табуретки, снова прошелся из угла в угол.

– Почему я должен вам верить? Зачем вы рассказали историю о расстрелянном отце? Чего вы вообще добиваетесь?

– Я? Я ничего не добиваюсь. В моем положении выторговывать что-то кроме жизни не имеет смысла, тем более, что вы, оказывается, знаете о цели нашего задания достаточно много. Только мои слова, господин Брюгген, очень легко проверить. Особенно – вашему ведомству, особенно в этом городе.

– Почему?

– Я родился и вырос в Харькове. Моего отца, инженера Гайдука, осудили и расстреляли тоже здесь, в Холодногорской тюрьме. Я могу сказать, где я жил и учился. Могу назвать людей, которые знали моего отца. Думаю, кого-то из тех, кто может подтвердить мои слова, вы в городе отыщете даже сегодня.

– И… что тогда? Что будет, если ваши слова окажутся правдой?

– Вы хотя бы убедитесь, что я не вру, – Гайдук снова попытался изобразить улыбку.

– Ну а потом? После того как мы проверим подлинность вашей семейной драмы?

– Надеюсь, господин Брюгген, вы поймете, почему я соглашусь давать показания и сотрудничать с вами. Меня ничего не связывает ни с советской властью, ни с Красной армией, ни с так называемыми боевыми товарищами, которые в любой момент могли пожертвовать мной, – проговорив это на выдохе, Павел передохнул. – Вам не надо стараться заставить меня говорить. Я сам этого хочу. И все равно, господин Брюгген: пока вы не проверите правдивость моих слов и не убедитесь, что я – действительно сын врага народа, я не буду отвечать на ваши вопросы. И тем более не назову свое условие.

– Условие? Вы собираетесь ставить условия в своем положении?

– Всего одно, господин Брюгген. И только после того, как вы поймете, что мне можно верить. А вот когда вы в этом убедитесь, тогда я и скажу, какое условие вы должны будете соблюсти, чтобы я сдал вам остальных из нашей группы.

Слова эти, судя по всему, дались Павлу Гайдуку нелегко. Закрыв глаза, он откинулся на стену, прислонившись затылком к холодному влажному камню.

Снаружи неуклюже топтался Хойке. Выйдя из камеры и пропустив туда гестаповцев, уже приведших свой внешний вид в порядок, Кнут смерил начальника гестапо внимательным взглядом. Тот невольно вытянулся и распрямил плечи.

– Значит, так… – Брюгген еще сам неокончательно определился с планом дальнейших действий. – Значит, так, – повторил он. – Для ваших головорезов есть задание. Выполнить нужно быстро и четко. Сейчас уже, – взгляд на часы, – полночь скоро, но все равно постарайтесь. Сведения нужны не позднее одиннадцати утра. Пока вы работаете, его, – кивок в сторону закрытой двери камеры, – привести в порядок.

– В порядок?

– Хотя бы перевязать и умыть. Дайте поесть, если захочет… или если сможет. И пусть поспит. Пока вы не выясните то, что мне нужно, больше не допрашивайте его, не бейте.

– Засады снимать?

– На явке этого вашего Ярового она больше не нужна, туда никто теперь не сунется. На всякий случай пусть сапожник посидит там еще двое суток.

– Зачем?

– Я пообщался с ним. Он не звено какой-то общей цепи, а, как определял один мой коллега в Берлине, отдельно стоящий пень. Можно выкорчевать. То есть убрать. Думаю, мы так и сделаем… Вы так и сделаете. Но через два-три дня, когда я завершу операцию. Если этот пенек выкорчевать сейчас, его отсутствие может кто-то заметить. Так что пускай пока посидит у себя в квартире, для страховки. Пусть все остается, как было.

– Под наблюдением?

– Смысла нет, Хойке. Он без того достаточно напуган. Да и нет нужды оставлять там засаду после сегодняшней стрельбы. А вот на этой, как ее…

– Холодной Горе?

– Да, там – засаду пока оставьте. Смените только людей, есть слабая надежда, что там все-таки кто-то появится. Меня беспокоить только в этом случае. Или – если он, – снова кивок в сторону камеры, – захочет вдруг сказать мне что-то еще. Ну, или, – он не сдержался, – если за это время войска фюрера займут Москву.

День второй

1943 год

8 июня

Харьков

1

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из утреннего сообщения 8 июля 1943 года

В течение 8 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях продолжали вести упорные бои с наступающими крупными силами пехоты и танков противника. Как и в предыдущие дни, наступление немцев поддерживалось