— А что на меня можно написать?

— Ты слишком много болтал.

— Ну и что? Все, о чем я болтаю, о чем думаю, о чем хочу написать... Я пишу. И собираюсь заниматься этим в дальнейшем. И мне плевать...

— Митя! — Ошеверов нашел в темноте локоть Шихина и сжал его. — Остановись. Обсуждать тут нечего. Тут больше думать надо. Важно не то, что ты сказал, а как истолковано, подано, куда направлено. Результаты ты ощутил на собственной шкуре. Ты здесь. Я знаю несколько строк из анонимки. Они... дают повод усомниться в тебе. Понял? Я допускаю, что ты мог их произнести, эти слова допускаю. Но близкому человеку. Случайно такие вещи не говорят.

— Что же я такого опасного сказал? Чем заставил наше государство содрогнуться от ужаса?

— Не больше того, что ты сказал сию минуту. В тебе отсутствует почтительность. А требуется именно это. В твоих словах снисхождение к государственным ценностям, понимание его слабостей, капризов, страхов и претензий. Ты произнес пять слов, и с тобой все ясно. Ты высказал пренебрежение, посмеялся над мудростью государства, над его бесконечной заботой о тебе, дураке, чтоб, не дай Бог, ты не вздумал жить как-то по-своему. Ты не виноват, Митя. Это у тебя в крови.

— Значит, надо сменить кровь?

— Недавно в таких случаях просто пускали кровь.

— Помогало? — спросил Шихин с интересом.

— Не всегда. Но цель достигалась. Человек замолкал.

— Надолго?

— Да. Надолго. Слушай, Митя... Я частенько выражаюсь покрепче. Как и все мы. Но нашелся тип, который все истолковал как надо. Изложил письменно и отправил куда надо. Адрес, слава Богу, известен. Этот адрес будут помнить еще не одно столетие.

— Что же это за адрес такой?

— Контора глубокого бурения. Понял? Она занимается техникой безопасности.

— Что-то о ней последнее время не слыхать... Она еще существует?

— Да, Митя, да. Если о ней не слыхать, значит, она прекрасно себя чувствует. Бумага пришла по почте. Была должным образом оформлена. И стала документом. Человек, к которому она попала, уже не мог обращаться с ней как ему захочется. Он может считать донос дурью собачьей, отрыжкой вонючего прошлого, но он на службе. На особой службе. И обязан отнестись к информации со всей серьезностью. Если, конечно, он тоже не собирается менять квартиру на такой вот особняк в лесах, не столь близкий к столице. Следует звонок твоему редактору. Он тоже не может сказать — отвалите, ребята. Иначе усомнятся в нем самом. Прутайсов наделал в штаны. И поспешил избавиться от тебя. А подметное письмо стало не просто документом, оно стало подтвердившимся документом, по которому приняты срочные и жесткие меры. И все, падай! Ты убит. Дмитрий Алексеевич Шихин официально признан человеком, опасным для общества. В каком качестве и принимаешь меня сегодня. И ты должен оценить мое мужество и преданность тебе, охламону. Я осмелился, дерзнул и приехал, понял? На это способны немногие. Повывели людей, способных осмелиться и дерзнуть. От них избавились, как говорится, самым решительным образом. И правильно сделали! — во весь голос заорал Ошеверов, обернувшись на звук хрустнувшей в саду ветки.

— Чушь какая-то, — пробормотал Шихин. — Ну их всех к черту!

Дмитрий Алексеевич Шихин хорошо помнил, как уходил из газеты. Непочтительность не была отражена в его трудовой книжке. Он написал заявление с просьбой уволить по собственному желанию и пошел к Прутайсову подписывать. Вошел без робости, хотя раньше всегда у него была готовность получить нахлобучку и он, покорно опустив голову, вытянув руки по швам, ковыряя пол носком, терпел редакторский гнев. О, как бесило Прутайсова это скоморошье раскаянье, бессловесное признание полнейшей своей зависимости. Ведь видел, понимал — играет Шихин и придуривается. Но когда тот принес заявление, большое лицо редактора казалось даже опечаленным, а в единственном глазу светилось что-то вроде обреченности. Наверное, это и была обреченность. Вскорости после этих событий Прутайсова самого вышибли из газеты — неосторожно подписал письмо в чью-то защиту, потребовал чьего-то там оправдания, к кому-то снисхождения. В результате самому потребовалось снисхождение, но он его не получил и ныне заведует наглядной агитацией в парке имени Чкалова. Плакаты вывешивает, транспаранты к праздникам, лозунги сочиняет, подбирает слова, которые более других выражали бы восторг и ликование народа по тому или иному поводу. Работа осталась прежней, но престиж не тот.

Солидарность, сочувствие, порядочность — это все хорошо, да только надо знать... О, как много чего надо учитывать, прежде чем высказать свое мнение. Не учел Прутайсов, не рассчитал, не предусмотрел, циклоп одноглазый, а уж до чего был хитер, до чего осторожен! Видно, не судьба ему оставаться редактором. Да и в парке с наглядной агитацией успел что-то напутать — то ли в избытке усердия, то ли в недостатке восторженности допустил скрытую непочтительность, и дела его сейчас плохи.

А тогда, увидев вошедшего в кабинет Шихина, он поднялся навстречу, чуть ли не у двери взял из рук заявление и вернулся, сутулясь, к своему столу.

— Я все правильно написал? — спросил Шихин, остановившись на пристойном расстоянии и давая понять, что, даже уходя, он не намерен сокращать разделяющее их пространство.

— А? Да, — Прутайсов махнул рукой в пустоватом рукаве. — Я подпишу... Но дело не в этом...

— Да, конечно, я понимаю, паясничать действительно нехорошо, и я искренне сожалею, что своими поспешными и опрометчивыми словами дал повод...

— Кончай, Шихин, — поморщился Прутайсов. — Я вот о чем... Ты должен правильно понять происшедшее...

— А что, есть основания думать, что...

— Заткнись наконец! Мы все тут неплохие ребята, ты тоже не лучше и не хуже других... Тебе бы вот только пообтереться, пообтесаться, усвоить правила игры... Но все это ты сделаешь уже в другом месте. Не здесь. А понять должен вот что... Да садись ты уже, ради Бога, а то я никак не могу собраться... Садись. Вот. И убери руки с колен, хватит дурака валять. И из меня дурака не делай. Пойми, мы не всегда поступаем так, как нам хочется. Чаще мы поступаем так, как должно поступать, как нам советуют старшие товарищи, — единственный глаз Прутайсова устремился в потолок. — Ты меня понял?

— Знаете, такое ощущение... что не до конца.

— Это ничего. Не все сразу. Поймешь. Тебе не повезло...

— Да, наверно, и это есть.

— Не перебивай. Тебе не повезло с друзьями.

— Вы хотите сказать...

— Ты устрой им... как бы это... небольшую инвентаризацию. Может быть, кое-кого следует списать за непригодностью... Ну? Понял? Да пойми же наконец! Ну?! Понял? Не понял, — Прутайсов безутешно взмахнул руками, прошелся по кабинету. — Ты доверяешь своим друзьям больше, чем они того заслуживают, — проговорил Прутайсов, остановившись перед Шихиным, проговорил тихо, но внятно, по слогам, буравя его красноватым, воспаленным глазом. — С друзьями можно говорить о бабах, о водке, о... О чем еще? — Он задумался, приложив палец к сероватой щеке. — И больше ни о чем. Теперь понял?