Но этим утром, сидя в одиночестве в саду посреди дрожащего колыхания розового и зеленого, оранжевого и сиреневого, Жозефина не просто наслаждалась: она собиралась спросить книгу, как ей быть дальше, и попросить совета у отца.

Когда на небе не было звезд и маленькая звездочка на самом краю ковша Большой Медведицы не была видна и не могла ей подмигнуть в случае чего, Жозефина обращалась к книгам. Они заменяли ей звездное небо. Она задавала вопрос, тыкала наугад пальцем и читала фразу-ответ на свой вопрос.

Иногда хватало одного-единственного слова. Иногда попадалась подходящая фраза. Вот уже несколько дней чаще всего под ее палец попадалось слово «половина».

Половина, половина… Что за половина?

Она пыталась понять. «Я нашла свою половину в лице Филиппа? Я на половине пути? Я наполовину счастлива?»

На этот раз в саду «Палаццо Равицца» ее палец натолкнулся на словосочетание «большое семейство». Она улыбнулась. Нельзя сказать, чтобы они составляли большое семейство, она да Филипп. Трое детей на двоих – это не то чтобы большая команда чад и домочадцев.

Она начала сначала – опять слово «семья».

«Ладно, – подумала она, – значит, это история семьи».

Она начала сначала и опять попала на слово «половина». «Ничего себе! – воскликнула она. – Половина семьи? Ну ладно, последняя попытка. Это все как-то смутно, я ничего уже не понимаю». Она закрыла глаза, поводила пальцем в воздухе, внутренне собралась, опустила палец на страницу и… прочла слово «сестра».

Жозефина побледнела. Семья, половина, сестра. Возможно ли, чтобы с ней говорил не папа, а Ирис? Ирис, которая появляется в витринах, которая напоминает ей, что она лишь наполовину любима Филиппом, что он помнит о другой?

Она уже собиралась в последний раз провести гадание, как вдруг услышала шаги Филиппа по гравию. И захлопнула книгу.

– Все хорошо? – спросила она, пытаясь скрыть замешательство.

Семья, половина, сестра. Семья, половина, сестра.

– Да. Полный порядок. Гвендолин отлично управляет конторой. И еще я звонил Бекке. На Мюррей-Гроу тоже все хорошо. Она передала тебе привет и поцелуи. Ты готова?

– А куда мы едем?

– В Ареццо. Я знаю там один маленький ресторанчик, владельцы которого давно вызывают мое любопытство. Посмотрим, насколько ты проницательна, удастся ли тебе открыть тайну одной парочки.

А все потому, что они не жили вместе.

Все потому, что она почти ничего не знала о его жизни в Лондоне. Или знала что-то, что он хотел ей показать, что она успевала захватить за время уик-эндов, таких, увы, коротких. «Евростар» в пятницу вечером, «Евростар» в воскресенье в конце дня.

Потому что она уехала жить в Париж.

Потому что однажды она решила вернуться во Францию. Уехать от Монтегю-сквера, от Бекки, Александра, от Анни.

И от Филиппа.

Это было в одну из пятниц в апреле.

Уже около семи месяцев Жозефина и Зоэ жили в Лондоне.

Они вынуждены были оставить Дю Геклена в Париже. На попечение добрейшей Ифигении. Он, не шелохнувшись, смотрел, как они уезжают, упершись напряженными, как струнки, ногами в порог привратницкой, и во взгляде его читалась глубокая, печальная мудрость. Она тихо прошептала ему: «Я вернусь, Дуг, я вернусь, я не бросаю тебя, нет, просто в эту Англию так трудно вывезти собаку… тебе хорошо будет у Ифигении, ее дети тебя обожают, они будут тебя холить и лелеять, и я часто буду приезжать тебя проведывать, обещаю». Он сурово смотрел на нее, словно был уверен, что она лжет. Но она продолжала разговаривать с ним. Тогда он, устав выслушивать ее оправдания, уставился куда-то в одну точку над Жозефиной, словно хотел сказать: «Да ладно, хватит мне зубы заговаривать, делай как тебе надо, бери свои шмотки и езжай, я уже, бывало, жил один, как-нибудь разберусь». Жозефина встала и пошла к выходу, мучаясь от стыда, что покидает его.

Еще предстояло убедить Зоэ, что Гаэтан приедет проведать ее тогда, когда захочет, и тогда, когда сможет. Что Жозефина оплатит ему билет на поезд. Мать Гаэтана была согласна. «Это не моя проблема, – сказала она, – вы спросите у Гаэтана, он сам все решает, а я, ну вы сами знаете…» И она повела в воздухе рукой, что означало, что я уже вообще ничего не понимаю в этой жизни. Они с сыном жили в маленькой квартирке в девятнадцатом округе. Она после многочисленных неудачных экспериментов*[19]нашла работу на бумажной фабрике. Очень ей нравились всякие школьно-письменные принадлежности. Они успокаивали ее измотанную нервную систему.

Зоэ было уже шестнадцать лет. Она ни за что не желала жить в Лондоне. «Ну мне же там делать нечего! Я хочу остаться в Париже! Ты не имеешь права мной так распоряжаться!» Раскрасневшаяся, взъерошенная, с горящими глазами, она гневно протестовала против насилия над личностью. Кричала, плакала, извивалась в мольбах, пыталась объявить голодную забастовку, отказывалась ходить в школу, не разговаривала с матерью, не отвечала на ее нежности… Но мать была непреклонна, и ей пришлось сдаться. Вопреки своей воле. «Ненавижу взрослых! Они – убийцы любви! Палачи надежды! Мрачные ревнители общепринятого порядка!» Она тщательно пестовала свои проклятия, чтобы взрослые ни в коем случае не подумали, что она импровизирует. Нет, все это она действительно думала, тщательно взвешивая и оценивая свои мысли, и бросала им в лицо горькие истины пригоршнями. «Главное – не думайте, что вы победили, не стоит почивать на лаврах, я отомщу, я превращу вашу жизнь в ад!» И губы ее складывались в жесткую, угрожающую гримасу ревнителя справедливости.

Жозефина растерянно выслушивала ее, пыталась пойти на контакт, вымолить себе пощады. Она предлагала: «Ну давай попробуем, некоторое время, давай поговорим через три месяца, через три недели, через три дня… ну хотя бы через три часа?»

Филипп открывал дверь холодильника, чтобы достать кусочек сыра, наливал себе старого бургундского, брал газету и уходил читать ее в гостиную. «Твоя дочь… Что́ я буду вмешиваться?»

Зоэ злилась долго, потом вдруг внезапно – Жозефина не поняла почему – пришла в себя, живо повторяя: «Вот будет мне восемнадцать, вот будет мне восемнадцать! Потому что тогда я буду взрослой и самостоятельной. И тогда вы поглядите!»

Жозефина получила передышку на два года.

Зоэ не умела долго сердиться.

После громокипящих обвинений она перешла к выражению самого что ни на есть душещипательного страдания. Ее одолевали десятки разных болячек. Она хваталась за живот, щупала себе пульс, держалась за голову, высовывала язык, чтобы проверить, не черен ли он от желчи, постоянно требовала сводить ее к врачу и выписать ей справку, что она здорова. Потом, уже вооруженная драгоценным свидетельством, она постепенно начала выздоравливать, грустно и томно влачила из комнаты в комнату свое повзрослевшее тело, замыкаясь в своей тоске, которую она считала непробиваемой, а Жозефина улыбалась, видя, что девочка отбросила свою враждебную, агрессивную тактику и расхаживает с томно-таинственным видом.