вокруг Ульсгарда от всего нашего тепла? Не цветут ли и теперь в парке отдельные розы, вплоть до самого декабря?

Я ничего не хочу рассказывать о тебе, Абелона. Не потому, что мы невольно вводили друг друга в заблуждение; не потому, что ты любила одного-единственного, тогда – тоже, кого ты не забывала никогда, любящая, а я – всех женщин; но потому, что при говорении возникает лишь неправота.

* * *

Здесь выставлены ковры, Абелона, настенные гобелены[82]. Представляю себе, ты – там, на всех шести коврах-картинах; явись, и давай медленно пройдемся, разглядывая их. Но сначала отступи назад и посмотри на все одновременно. Как они спокойны – разве нет? В них мало отличий. Видишь: всегда овальный, парящий на заднем красном фоне, голубой остров – в цветах и населенный маленькими, занятыми собой зверями. Только там, на последнем ковре, остров немного приподнимается, как если бы он стал легче. На острове всегда одна и та же женщина, в разных облачениях, но всегда одна и та же. Иногда рядом с ней – фигурка помельче, служанка, и всегда – гербоносные звери, крупные, вместе на острове, вместе в действии. Слева лев, а справа, светлый, единорог; они держат похожие стяги, и каждый стяг высоко над ними показывает: три серебряные луны, нарастающие, на голубой ленте по красному полю[83]. – Увидела ли ты, хочешь ли начать с первого ковра?

Она кормит сокола. Как великолепна ее одежда. Птица сидит на обтянутой перчаткой руке и шевелится. Она смотрит на сокола и, чтобы дать ему что-то, свободной рукой тянется к чаше, протянутой служанкой. Справа внизу, на шлейфе платья сидит маленькая с шелковой шерстью собачка, смотрит наверх и надеется, что о ней вспомнят. И заметила ли ты: низкая в розах решетка закрывает дальний край острова. Гербовые звери привстают геральдически неустрашимо. Герб, как мантия, накинут на них, обтекая. Красивая надпись скрепляет все вместе. И – ветер.

И не идешь разве тише к соседнему ковру, едва замечаешь, как она, на ковре, погрузилась в себя: она плетет венок, маленькую круглую корону из цветов. И задумалась, и в плоском блюде (служанка держит его перед ней) никак не подберет цвет следующей гвоздики[84], в то время как сама вплетает взятую прежде. А на скамейке, позади, стоит корзина неиспользованных роз, и к ней крадется обезьяна. Нужны одни гвоздики в этот раз. Лев больше не участвует ни в чем; но справа единорог все понимает.

Ах, не должна ли музыка вступить вот в эту тишину, не сдерживает ли уже себя, как слезы, музыка – здесь? Тяжела и тиха от украшений, не подступает ли она (как медленно, не правда ли?) к переносному органу и не играет ли, стоя, отделенная рядами труб от служанки, когда та, по другую сторону, приводит в движенье мехи. Столь прекрасной она еще никогда не была! Причудливым образом волосы спереди собраны в две косы и сцеплены над головным убором, так что конец поднимается из узла вверх, как короткий султан на шлеме. Раздраженно переносит звуки лев, неохотно подавляя рычанье. Но прекрасен единорог, взволнованный, как на волнах.

Остров становится шире. Раскинут шатер. Из голубого дамаста и огненно-золотой. Звери торопливо раздвигают портьеры, и, почти скромная в своем княжеском платье, она выступает вперед. Но что стоят ее жемчуга по сравнению с ней самой. Служанка открыла маленький ларчик, и она из него извлекает цепочку, тяжелое и чудное украшенье, хранимое всегда под замком. Маленькая собачка сидит при ней, возвышаясь, на приготовленном месте и наблюдает. И рассмотрела ли ты изреченье сверху по ранту шатра? Там написано: A mon seul désir[85].

Что произошло? Почему прыгает маленький кролик там, внизу? Почему сразу видно, что он прыгает? Все так предвзято. Льву делать нечего. Его стяг она держит сама. Или держится за него? Свободной рукой она ухватила единорога за рог. Траур ли это, бывает ли траур таким вертикальным, а траурное платье – таким молчаливым, как этот зелено-черный бархат с высветленными местами?

Но придет еще праздник, никто на него не зван. И ожиданье при этом не играет никакой роли. Все на месте. Все навсегда. Лев озирается, почти угрожая: никто не имеет права входить. Мы никогда не видели ее такой уставшей; устала ли она? Или всего лишь приостановилась, потому что несет нечто слишком тяжелое? Дароносицу, можно подумать. Но свободную руку тянет к единорогу, и зверь, приседая, польщенный, кладет передние копыта ей на колени. А это зеркало, то, что держит она. Ты видишь: она показывает единорогу его же собственный лик.

Абелона, я представляю, ты – там. Ты понимаешь, Абелона? Я думаю, ты все понимаешь.

2

Теперь гобеленов Dame à la Licome[86] нет даже в старом замке Буссак[87]. Такое уж время: когда из домов все уходит, они больше ничего не могут удержать. Риск стал безопасней, чем сама безопасность. Никто из рода Delle Viste не идет в ряду с одним, и ни у кого нет этого в крови. Все они бесследно миновали. Никто не произносит твоего имени, Пьер д’Обюссон, великий гроссмейстер из древнего дома, по чьей воле, наверное, ткали эти картины-ковры, из тех, что все прославляют и ничего не ославляют. (Ах, стихотворцы как-то по-другому писали о женщинах, дословней и буквальней, как они считали. Но ведь это очевидно, то, что мы ничего, кроме этого, не должны знать.) И теперь случайно оказываешься перед гобеленами среди случайных посетителей и почти ужасаешься, что оказался непосвященным. Но тут другие люди, и то и дело сменяются, хотя их никогда не бывает много. Молодые люди почти не останавливаются, разве что обучение каким-то образом обязывает их посмотреть на эти вещи, на ту или иную их особенность.

Перед картинами иногда задерживаются юные девушки. Потому что в музеях много юных девушек, когда-то ушедших из домов, поскольку дома больше ничего не могут удержать. Они стоят перед этими гобеленами и немного забываются. У них всегда такое чувство, что все это некогда имело место, такая тихая жизнь медленных, никогда полностью не проясняемых жестов, и они смутно помнят, что некоторое время тому назад они даже считали, что и у них будет точно такая же жизнь. Но, спохватившись, они быстро достают свои тетради и начинают рисовать, безразлично что: один из цветков или маленького забавного зверя. Не суть важно, подсказали им, что именно рисуешь. И действительно, не суть важно. Лишь бы нарисовалось, это – главное; потому что ради