– Бывший? – поднял брови Юайс. – Разве ты не проявил чудо прорицания только что?

– Брось, защитник, – махнул трясущейся рукой старик и закатился сухим щелкающим хохотком. – Вон мое прорицание. Видишь дверь? Кухонька там. В кухоньке окно. У окна зеркальце прилеплено. Не слишком большое, все-таки не под мой возраст монетами разбрасываться. Но щелкнуть пальцами, чтобы разглядеть в том зеркальце, кто на моем крыльце толчется, я пока еще могу. Пустяшный фокус, а добавляет уважения, добавляет. Веры больше. А больше веры – больше денег. Ты бы подвинул табурет, защитник. Хоть на пару локтей от окна подвинул. Или возьми подушку в углу да сядь на нее, на пол, как твоя ученица. Спасибо, кстати, за огонь, спасибо. За мной тут ходит одна добрая женщина, но сегодня что-то припозднилась, ну так у нее хлопот много; ничего, прибежит еще. Или дочь пришлет. Дочь у нее красавица: не такая, как твоя ученица, защитник, но тоже хороша. Я млею, можно сказать, когда она приходит. Хотя по мне, и ее мамаша хороша. Ничего, что я разболтался? Один да один…

– Ноги? – спросил Юайс.

– Они самые, – пробурчал старик. – Дело такое, семьдесят лет уже, не мальчик вроде, но видел я дедков и в девяносто, что прыгали как мальчики. Застудил я ноги как-то по молодости, а вот беда от той стужи на шесть десятков лет и запоздала. Запоздала, да не разминулась.

– Можно? – спросила Гаота, подвинувшись к старику вместе с подушкой.

– Что можно? – не понял старик. – Поближе сесть?

– У меня отец был прорицатель, – прошептала Гаота, касаясь толстых вязаных носков деда. – Только он прорицал человека частями. Ощупывал, иногда мял, порой натирал, мазал чем-нибудь; глядишь, все части тела снова начинали работать. Или уж во всяком случае советовал, какой травкой воспользоваться, чтобы хворь верх над человеком не взяла.

– Брось, красавица, – захлюпал носом старик. – Я, конечно, дедок не подзаборный, но… Это твои лапки надо ощупывать да целовать, а не мои. Ну что ты будешь делать… Тут ни один лекарь не справится. Не лечится старость, милая моя, не лечится…

– Почему табурет нужно подвинуть? – спросил Юайс.

– Плохое место, – поморщился, прижал к глазам тряпицу старик. – Я, конечно, не чистый колдун, когда и обмануть приходилось, но что это место плохое – всегда видел. И объяснить не могу, а чувствую.

– Что за окном? – спросил Юайс, поднимаясь с табурета.

– Ничего нет, – махнул рукой старик. – Пустырь. Пять шагов от дома до ограды, а потом пустырь. Раньше был сад, но я его продал. Как ноги стали ныть, так и продал. А в том году зима была морозной. Половина деревьев вымерзла, так новый хозяин их вовсе бросил. За садом болотце, кусты. Частокол-то – у соседнего дома. Так что, считай, мой домик-то частью в Граброке, а частью в дикое поле смотрит.

– Что творится в городе, Крафти? – спросил Юайс, снова усаживаясь на табурет.

– Я так понимаю, что вы не за мудростью моей пришли, а потому что прийти больше не к кому было? – вздохнул старик.

– Буил сказал, что только ты остался, – кивнул Юайс. – Ни одного колдуна в городе. Даже лекарей нет. А старичок-прорицатель, говорит, и рад бы уйти, да ходилки ему отказали.

– Буил – хороший, – кивнул старик, опустив голову. – На то, чтобы это понять, меня еще хватает. И вы хорошие. Сейчас же просто если мертвечиной не отдает, то хорошие. Гадости не творишь – считай, что ты уже медонос. Легко.

– А есть те, от кого мертвечиной отдает? – насторожился Юайс.

– От всех в этом городе, – понизил голос старик. – Вот от доброй женщины, что помогает мне. От доченьки ее славной. От всех мертвечиной отдает. Кто убежал-то? Думаешь, головная боль – главное? Ерунда это. Даже такая немощь, как я, в два щелчка прикрыл от этой боли и себя, и весь дом. И ты сможешь. Я ж вижу. Нет, другое тут. Добром дело не кончится. Когда сель с горы сходит, плотинку строить – гиблое дело. Унесет вместе с плотинкой. Городские колдуны ко мне приходили перед отъездом. Предлагали помощь. Только я свой дом не брошу. Смоет меня, так вместе с домом. Ты лучше скажи, добрый человек, чем я помочь тебе могу?

– Что ты делал, Крафти, когда ноги твои слушались тебя? – поинтересовался Юайс.

– Разное, – хитро усмехнулся старик.

– Тогда все же скажи: что делается в городе? – повторил вопрос Юайс.

– Да, – кивнул старик. – Это главное. Не кем делается, а что делается.

– Гар? – подсказал Юайс. – Пятнадцать лет назад? Ты сейчас о нем подумал?

– О Нечи, – усмехнулся старик. – Полторы тысячи лет назад… Да, было дело, я интересовался. Даже как-то помогал прошлому бургомистру разбираться с манускриптами в ратуше… Только не это главное.

– Не это? – не понял Юайс. – А что же тогда? Гнет этот над городом? Зверь? Дракон, есть он или нет? Что главное?

– Ты же и сам знаешь ответ, – развел руками Крафти. – Все от гнета. И колдуны ушли от гнета. И те, кто хоть каплю крови имни в себе несут, хоть и не знают об этом, тоже от гнета головой мучаются. И злость от гнета. И зверь гнетом разбужен, хотя я уж не знаю, управляется ли он кем или нет. И дракон твой, который выдумка, скорее всего, он тоже от гнета. Так скажи мне, какой самый главный вопрос нужно себе задать?

– Кто гнетет? – прищурился Юайс. – Или, если мы верим в это самое явление, кто через себя впустит в этот мир погань?

– Нет, – покачал головой старик. – Через кого погань придет – не угадаешь, потому как и убей несчастного, придет через его соседа. Не это. Другое. Почему именно этот город?

– Пустое, – махнул рукой Юайс. – Прошлая беда на Гар накатила, а явление случилось в Тимпале. При чем тут город?

– Нет, защитник, – погрозил ему пальцем старик. – При всем. И прошлая беда в Гаре плодоносила, а уж где орешек треснул, то не важно. Но я бы не стал все вязать на погань, что силу теперь в Граброке берет. Ты знаешь, почему ко мне шли люди? Почему я домик этот построил да и до сих пор с голоду не пухну?

– Хорошо прорицал? – предположил Юайс.

– Обычно я прорицал, – рассмеялся старик. – Я чувствовал тоньше других. Что им мое прорицание? Добрый совет да сочувствие лучше любого прорицания. А чтобы сочувствовать, самому чувствовать надо. Я каждого как детскую ручку насквозь видел. Всякую болячку сердечную на вкус пробовал. Так что я знаю, о чем говорю. Не по грязи грязь мерить надо и не по мерзости мерзость, а по чистоте и добру.

– Что ты хочешь сказать? – не понял Юайс.

– Светлое что-то было в Граброке, – прошептал старик. – Было и есть. Настоящее. Доброе. Я чувствовал. И вот чтобы это светлое замазать, уничтожить, появляется то, что появляется. Кровь, грязь, боль. И вот уже светлого почти не слышно. Или вовсе не слышно. Порча над всем городом. Малую да среднюю порчу я хорошо могу снимать, а вот такую, чтобы на весь город… Если только частями… Да силы уже не те…

– А что же было светлого пятнадцать лет назад в Гаре? – не понял Юайс.