И удивительно до чего, и прямо-таки зачаровывает: кипит непонятно чья мирная жизнь, порт работает вовсю, корабли роятся, красивые, при ясной погоде… Не оторваться.

Оторвался все же. Лег на спину под деревом, вытащил папиросу – ну, папиросу, естественно, мы же не какая-нибудь пехота, чтобы таскать кисет и сворачивать цигарки из чего попало, мы Военно-морской флот со своим гонором. Портсигар у меня был роскошный, еще царских времен, с выпуклым парусным фрегатом и именной гравировкой на другой стороне: краснофлотцу такому-то за первое место в больших шлюпочных гонках в ознаменование двадцатилетия Великого Октября. Я тогда, даром что рядовой краснофлотец, был командиром шлюпки. По правилам полагалось бы именную вещь сдать перед рейдом со всеми документами, но я, знаете, хотя и кадровый, всегда нарушал и портсигар брал с собой – на удачу. Чего только наша братия на удачу не таскала… Моряк во все времена и при любой власти остается суеверным чуточку и старательно соблюдает все старые приметы и в талисманы играет…

Лежу. Курю. Тишина вокруг, хоть ты ее ножом пластай. И не могу даже придумать, о чем же мне думать, если все настолько и диковинно, и удивительно. Нет мыслей, хоть расшибись… Одно в голове сидит: ну не похоже это на бред! Когда бредишь, все вокруг маячит. Не бывает так, чтобы на каком-то одном румбе бред сконцентрировался, а остальной сектор остался прежним. Метало меня однажды в жару после первого ранения, тогда со всех сторон черт-те что мерещилось…

И тут снова радужное сияние над бухтой повисло. Докурил я, забил чинарик пальцем в землю под деревом, чисто машинально, как привык на задании, снова подобрался к обрыву, свесил голову – а там уже ничего. Все прежнее: бухточка, откосы к воде опускаются, пусто и голо. В первый миг меня отчего-то прошила горчайшая обида, как в детстве, когда я на пароходе любимого гуттаперчевого ослика за борт уронил. Было мне тогда едва пять, ух и наревелся… А новых таких же в магазинах уже не было…

Сейчас я, само собой, в слезы не ударился. Не кроха. Но обида была буквально та же самая, капелька в капельку. Я бы еще смотрел и смотрел, до того красиво, хотя и насквозь непонятно…

Дальше… Дальше – сплошные будни. Часа через полтора вернулись ребята.

– Ну что, – говорят. – Гендос, не помер?

– С чего бы? – отвечаю.

Они смеются:

– Точно, не с чего. Еще плясать будешь…

Веселые по самое не могу. Все прошло отлично: второй объект срисовали и отошли незамеченными. И в окрестностях не видно ни шныряющих немцев, ни татарских псов. Удачно все складывается. И дальше все складывалось так же удачно: день мы просидели в том месте, а через часок после наступления темноты подошел торпедник. И до своих мы добрались без всяких поганых неожиданностей. Забегая вперед, через месяц с лишним получили «За боевые заслуги» – не местонахождение полевой кухни разведали, серьезные были объекты. Вот только, сами понимаете, в Крымской операции мне участвовать не пришлось, я в строй вернулся только через три месяца. Пулю достали сразу, а вот заживало на этот раз хуже, чем в прошлые.

И никому я тогда так ничего и не рассказал. Морская специфика, знаете ли. Во флоте любят травить байки, иные мастера доходят до высокой степени искусства. Не поверят, начнешь горячиться – высмеют, скажут, что и меру надо знать…

Я не сомневаюсь, что это был не бред и я действительно все это видел. Что именно видел, мне до сих пор непонятно. И в институте, и позже не одну книгу просматривал, видел много иллюстраций, но нигде не нашел похожего. Архитектура там оказалась совершенно незнакомой, не генуэзской, не турецкой и уж никак не времен наших царей. И корабли не те. Другая форма корпуса, иное парусное вооружение. Уж это, насчет зданий и кораблей, я могу утверждать совершенно точно. Какой-то другой мир, честное слово. Как получилось, что открылось окошечко, я и судить не берусь. Вообще, давно известно, на море со стародавних времен встречались порой странные миражи, словно бы неправильные, на миражи классического образца ничуть не похожие. Но это уже отдельная тема и особый разговор…

Было это в Вене, ближе к концу лета сорок пятого. Случилось так, что нас всех загрузили срочной работой, и возвращаться из комендатуры домой мне пришлось едва ли не за полночь. Попутных машин не случилось, а персональной у меня, конечно же, не имелось. Кто бы ее предоставил обычному капитану, на рядовой должности? Ну, километра три пешком – это не смертельно, да еще летом, да еще по городу, а не чащобою… Бывало и хуже.

Идти, правда, было не особенно уютно. Нет, никаких «вервольфов» мы к тому времени не опасались, их не было. Просто Вену изуродовало крепко. Конечно, далеко не так, как Минск, Варшаву или Берлин. Я во всех трех городах бывал, где в войну, где после, но разрушений хватало. Дело не только в боевых действиях. Наоборот, у наших был приказ как можно меньше применять самую сокрушительную технику, беречь город. Немцы постарались. И бомбежками, и погаными ручками. Взорвали почти все мосты через Дунай и канал, минировали и жгли памятники культуры, исторические здания, вплоть до соборов, твари… И все равно, при всех разрушениях легко было увидеть, какой это красивый город, Вена…

Одним словом, и там и сям картина была самая неприглядная: дома полуразрушены, иные и вовсе в развалинах, закопченные стены, пустые окна, как дыры, в парке еще остались могилы – во время боев за город жители солдат и горожан хоронили где придется, иногда прямо во дворах, не говоря уж о парках, и на кладбища к тому времени перевезли далеко не всех…

Грустно было еще и из-за того, что я видел до войны мирную, целехонькую, красивую Вену. Нет, не своими глазами. Тогда с огромным успехом шел австрийский фильм «Большой вальс», об Иоганне Штраусе. Вена там обстоятельно показана.

И надо же такому случиться, чтобы именно в Вене пришлось пережить такой страх, какого и на войне не испытывал. Война войной, а здесь было другое…

Но давайте по порядку. Шагал я, как уже говорилось, без всякой опаски: знал, что из-за угла в меня никто не пальнет, а наши патрули попадались часто. Если не считать патрулей и наших редких машин, город был словно вымерший. Дело не в военном времени, я где-то потом читал, что и до Первой мировой Вена с темнотой будто вымирала: по светлому времени веселья хватало, но все ложились спать рано, не было никакой такой оживленной «ночной жизни», как, скажем, в Париже или дореволюционном Питере…

Уличные фонари горели далеко не везде, далеко. Но мне вот это попалось на более-менее освещенной улице, что даже где-то и странновато, если подумать. Такие вещи должны происходить, сдается мне, где-нибудь посреди развалин, в лунном свете. А вот поди ж ты…

Первый раз я ее заметил, как раз и свернув на освещенную улицу, краем глаза, чисто случайно глянув через плечо. Показалось сначала, что за мной увязалась бездомная собачонка или кошка: их тогда в Вене хватало, ухитрялись как-то выживать. Так что я назад больше не смотрел, шагал дальше: всех не пережалеешь, к тому же у меня с собой ни сухарика, откуда бы, а им не сюсюканье нужно, им бы пожрать. Своими глазами видел, как бродячая кошка жрала обычный солдатский сухарь: голод не тетка. Ладно, отвлекаюсь…