Пасьянс в доме судьи в это время еще не был окончен. Миссис Мур продолжала бормотать: «Красная десятка на черного валета». Мисс Квестед по мере возможности помогала ей, продолжая перемежать тонкости пасьянса рассказами о гиене, мыслями о помолвке, мнением о магарани Мудкула, чете Бхаттачарья и вообще о впечатлениях прошедшего дня, принявшего определенные очертания, так же как приняла бы их Индия, если разглядывать ее с луны. Потом картежницы легли спать, но произошло это, когда в других местах люди начали просыпаться, люди, чувства которых были им неведомы и до самого существования которых им не было никакого дела. Ночь, не бывавшая в этих местах тихой и по-настоящему темной, уносилась прочь, отличаясь от других ночей лишь двумя-тремя порывами ветра, упавшими отвесно с неба и отскочившими назад, не оставив после себя даже намека на свежесть и прохладу. Приближалось время Жары.

Азиз, как и предчувствовал, заболел, но не сильно. Три дня спустя он продолжал лежать в постели в своем доме, притворяясь тяжелобольным. Его беспокоила небольшая лихорадка, на которую он бы не обратил внимания, если бы в госпитале случилось что-то срочное. Время от времени он стонал, думая, что скоро умрет, но мысли эти были мимолетны и занимали его недолго. Было воскресенье, очень двусмысленный для Востока день, день оправданных послаблений. Сквозь дрему Азиз слышал звон церковных колоколов: со стороны гражданского поселка и со стороны миссии за бойней — это были разные колокола и звонили они разным людям. Первые громко и отчетливо звонили, обращаясь к англичанам, вторые что-то тихо вызванивали всему остальному человечеству. Против первых Азиз не возражал, вторые — игнорировал, понимая всю тщетность их звона. Во время голода старый мистер Грэйсфорд и молодой мистер Сорли находили новообращенных, потому что давали людям еду, но, как только все налаживалось, они снова оставались одни; они печалились и удивлялись всякий раз, когда такое случалось, но это не учило их мудрости. «Ни один англичанин не понимает нас, за исключением мистера Филдинга, — подумал Азиз. — Но когда я снова увижу его? Если он придет сюда, то я просто умру от стыда». Он кликнул Хассана, чтобы тот прибрался в комнате. Хассан, сидя на ступенях веранды, пересчитывал свое жалованье, звеня монетами и делая вид, что не слышит, — слышал, но не слушал, как называл это Азиз. Хассан не отозвался. «Вот такова эта Индия… Таковы мы все…» Он снова задремал, и ум его блуждал по мелкой ряби поверхности жизни.

Постепенно его мысли сосредоточились вокруг того, что миссионеры называли бездонной пропастью, а сам Азиз считал невинной ямкой. Да, ему хотелось провести вечер с девочками, чтобы они пели, танцевали — и все такое прочее. Это будет неясное, томительное веселье, и закончится оно праздником сладострастия. Да, именно этого он хотел, именно этого ему так недоставало. Но как это осуществить? Если бы майор Каллендар был индийцем, он бы помнил, что такое молодость, и время от времени отпускал бы его на два-три дня в Калькутту, не задавая лишних вопросов. Но майор, видимо, считал, что его подчиненные либо ледяные статуи, либо пользуются услугами девушек с базара, — и то и другое было отвратительно. Один только мистер Филдинг…

— Хассан!

На этот раз слуга прибежал.

— Посмотри на этих мух, брат, — с этими словами Азиз указал на чудовищную черную массу, свисавшую с потолка. Сердцевиной этого кома был провод, торчавший из потолка — след попытки провести электричество. Электричество так и не провели, но зато провод облюбовали мухи, облепившие его своими черными телами.

— Это мухи, хузур.[19]

— Да, несомненно, это мухи; ты угадал, молодец. Но как ты думаешь, зачем я тебя позвал?

— Прогнать мух, — после довольно продолжительного размышления ответил Хассан.

— Если их просто прогнать, то они обязательно вернутся.

— Как угодно хузуру.

— Ты должен что-нибудь с ними сделать, ты же мой слуга, — мягко произнес Азиз.

Хассан позовет мальчишку и отправит его за стремянкой в дом Махмуда Али, прикажет повару разжечь примус и вскипятить ведро воды, а затем лично заберется по ступенькам стремянки под потолок, держа в руке ведро, и погрузит провод в воду.

— Хорошо, очень хорошо, просто отлично. Что ты теперь должен сделать?

— Убить мух.

— Вот и займись этим.

Хассан удалился. Он почти запомнил план в деталях и отправился искать мальчика. Мальчика Хассан не нашел, шаги его постепенно замедлились, и скоро он снова занял пост на веранде, хотя и не стал пересчитывать рупии, чтобы не привлекать внимание хозяина звоном монет. Продолжали свою болтовню колокола; Восток вернулся на Восток через пригороды Англии, приобретя во время этого обходного маневра карикатурный и гротескный вид.

Азиз продолжал мечтать о красивых женщинах.

Мысли его были тверды и прямы, хотя и не отличались жестокостью. Все, что надо было знать о своей собственной конституции, он узнал много лет назад благодаря тому социальному кругу, в котором ему посчастливилось родиться, и, приступив к изучению медицины, он немедленно проникся отвращением к той педантичности, к той суете, с какими Европа сводила в таблицы любые факты о половой принадлежности. Наука судила обо всем с ошибочной точки зрения. Наука не интерпретировала его ощущения, описания которых он нашел в одном немецком учебнике, потому что в учебнике они перестали быть его ощущениями. Полезными он находил лишь те сведения, которые стали ему известны от отца и матери, а также из разговоров слуг. Этот опыт он использовал сам и при случае передавал и другим.

Но он не имеет права навлечь бесчестье на своих детей какой-нибудь глупой выходкой. Страшно даже представить себе, что он совершит что-то, что пошатнет уважение к нему! Надо учесть и профессиональную репутацию, что бы ни думал по этому поводу майор Каллендар. У Азиза были свои представления о пристойности, но он не окружал их ореолом морализаторства, чем главным образом и отличался от англичан. Правила поведения для него были скорее социального свойства. Нет никакой беды в обмане общества до тех пор, пока оно не обнаруживает обмана, потому что оно оскорбляется только тогда, когда ложь становится явной. Общество не друг и не бог, вред которым причиняет уже сам факт неверности. С этим вопросом Азизу все было ясно, и он принялся обдумывать, к какой лжи ему прибегнуть, чтобы на законном основании улизнуть в Калькутту. Надо будет найти доверенного человека, который прислал бы ему из Калькутты телеграмму или письмо, чтобы показать его майору Каллендару. От этих сладостных мыслей Азиза отвлек скрип колес во дворе и чей-то голос, спрашивавший, дома ли хозяин. Мысль о том, что кому-то небезразлично его самочувствие, резко обострило лихорадку. Азиз непритворно застонал, закрыл глаза и с головой закутался в плед.

— Азиз, мой дорогой, мы так волнуемся за тебя, — услышал он голос Хамидуллы. А потом почувствовал, как четыре раза прогнулась кровать под тяжестью рассевшихся по ее краю людей.