На дверь, выходящую в геометрический центр этого помещения, кто-то очень остроумный повесил табличку с написанным большими красными буквами словом «Туалет», предупреждая тем самым вопросы гостей. Как раз за этой самой дверью громко рыгал поэт: он с облегчением кряхтел и охал, и некоторое время ничего другого просто не было слышно. Сидевший на столе писатель в коричневой шляпе звучно расхохотался.

Фанерные двери массивных встроенных шкафов, появившихся в прихожей после реконструкции, перекосились, на покоробившихся от сырости полках пылились напиханные туда как попало одежда и постельное белье. Г-жа Папаи давно уже здесь не жила. Ссылаясь на свое прошлое в рабочем движении, она получила – ценой, как она любила выражаться, «ползания перед ними на окровавленном животе» – квартиру в панельном доме на другом конце города[63]. Кто остался, тот остался, кто съехал – тот съехал.

Вскоре в квартире появились еще человек пять, но и среди них ее сына не было. Она хотела поговорить с ним о загранпаспорте. Оба ее сына едут в землю предков. Дело сложное. У дочери – из-за ее поездки, которую сочли нелегальной, – загранпаспорт как раз сейчас отобрали, а в ходе ночной проверки документов, когда она отказалась отвечать на вопросы, полицейские вывихнули ей руку. Надо доставать новый загранпаспорт. В местном парткоме она договорилась, но из ЦК пришло распоряжение снова его аннулировать. Важно было бы поговорить с ними лично. Она не понимала, почему они этого не понимают.

 Лама?[64]

* * *

Почти в это же время примерно в восьмистах метрах от дома на улице Аттилы, если считать по прямой, тоже в Буде, но по другую сторону крепости, перед изумленным взором младшего сына г-жи Папаи на измятой простыне – скрипучая деревянная кровать в стиле крестьянского барокко была изрядно продавлена – лежала Венера Боттичелли, воплощенная в белокурой польке, девушке ослепи тельной красоты. Они валялись наверху – квартира была двухуровневая, и входную дверь, точно так же как и у Форгачей, никогда не запирали на ключ, кто угодно мог зайти сюда в любое время и, если был голоден, отрезать себе кусок черствого хлеба. В квартире царил художественный беспорядок: на веревке сушились детские вещи, всюду валялись зачитанные до дыр романы, стояли немытые чашки из-под чая, кто-то оставил открытой банку абрикосового повидла с ложкой внутри, на бидермайеровском столике с растрескавшейся инкрустацией, изящную ножку которого подпирал кирпич, стояла переполненная пепельница, рядом с напольными часами красовалась эмалевая табличка с названием парижской улицы, повсюду были раскиданы ноты – Моцарт и Шуберт, семейные фотографии и детские рисунки, на шкафу лежало собрание сочинений Маркса и Энгельса, на полу кто-то рассыпал бисер, у стены стояло заляпанное воском пианино, имелось также кресло с одним подлокотником, позднебарочного вида канапе, складные садовые стулья с каркасом из металлических трубок. Сюда по большей части приходили те же люди, что и в другую квартиру, – как явствует из донесений[65], за один и тот же вечер они много раз пересекались друг с другом в различных точках города, ибо общественные места, за исключением одного-двух, в десять вечера уже закрывались.