В то утро я вытащил старушку из лаза настолько бережно, насколько мог. (Вид злополучной жертвы болезни Альцгеймера в полуголом виде или рыдающей на обочине, словно обиженное дитя, местным обитателям был столь же привычен, как кошка на дереве, и никто не тревожился.) Взяв ее на руки, почти как маленькую, я внес ее по лестнице назад в квартиру нашего лендлорда. Платье из выцветшей набивной ткани в горошек, наверное, шестидесятилетней давности, сползло у нее с плеч. Ее обвисшие, но массивные старческие груди полностью открылись. И она, во время своего утреннего возбуждения, обмочилась. Фишман, однако, обращался с ней с нежностью, от которой мне захотелось плакать.

Если я когда-нибудь задумаюсь о том, что такое любовь, мне надо будет только вспомнить о нем в ту минуту, как он наполовину ворковал, наполовину шептал своей жене на иврите, укладывая ее рядом с собой.

Но при виде меня Фишман не заворковал. Он даже не произнес ни слова. Он тихо стоял в дверях, пока я не закончил свои дела. Та же печальная улыбка заиграла у него на лице. Наконец, я встал, изо всех сил стараясь не шататься, поднимая ящик с посудой и проходя по пустой комнате. Он лишь придержал дверь и пропустил меня. И пока я не спустился на полпролета, остановившись отдышаться на площадке, он вышел из квартиры и обратился ко мне.

— Миссис Фишман просила сказать вам «до свидания».

Я взглянул на него, чувствуя странную благодарность, чувствуя себя прощенным, если это что-то значит. Наши глаза встретились. И, наверное, догадываясь по тому, чему он только что стал свидетелем, и что мне это понадобится, он мягко добавил: «Всего хорошего…»

— Вам также, — ответил я. — И спасибо…

И я шагнул в этот солнечный свет Лос-Анджелеса, желая умереть. Хотя и не знал от чего.

Прошлой ночью мне снова приснился сон. Все тот же самый с тех пор, как я принял решение написать эту книгу и снять накипь, милосердно осевшую в памяти о моих наркотических годах. Я в темной комнате, возможно, в чулане. Единственная вспышка света врезается в пространство между раздвижной дверью и стеной. Я оставил ее приоткрытой на щель, чтобы смотреть сквозь нее. Детские голоса долетают откуда-то снаружи. Должно быть, сейчас день. Я не знаю. Там, где я нахожусь, всегда темно. Света хватает, только чтобы рассмотреть мой шприц. Расслабиться, развязать узел трясущими пальцами и прийти в себя. Или попытаться прийти в себя. Поскольку всякий раз, как я двигаюсь по вене, всякий раз, как я ввожу иглу в свою костлявую плоть — скорее шкуру, чем человеческую кожу — моя рука трясется так яростно, что я попадаю баяном мимо цели. Доза из него течет теплым ручейком по моей ноге, животу, запястью. Я отчаянно пробую собрать продукт обратно, вытянуть несколько капель из лужицы, скопившейся на моей зачуханной одежде. На одежде мертвеца. Но там ничего. Это повторяется снова и снова. Меня так ломает, что мои слезы на вкус, как моча. Как будто сам воздух сделан из битого стекла. Я пытаюсь остановить судороги. Оставаться неподвижным, остановить само дыхание, задержать боль внутри, не выпустить ее наружу. От малейшего движения мне в поры впиваются крохотные крылышки. Дышится так, будто судорожно глотаешь из мешка с когтями. Я хочу умереть. Хочу уйти. Хочу прекратить… это… ебаное… ощущение. Пока от безнадежности не кидаюсь на землю в невидимую пыль и катаюсь, если судить по ощущениям, по мешку с крохотными косточками. Копошение внизу, чтобы поднять себя, похоже на катанье по тяжелому трупу. Моему собственному трупу. Но я догадываюсь истекающими потом нервными окончаниями, догадываюсь, чем наполнен тот мешок. О да, я не могу в это поверить, но даже бы улыбнулся, владей я до сих пор своим лицом. Мешок полон баянов. Я поднимаю его с неимоверными усилиями к тому проблеску света. Боже мой! Внутри, должно быть, десятки полностью загруженных, вытянутых, закрытых на 100-кубовых сантиметров готовых к вмазке спидболов. Только вот что здесь? Я присматриваюсь повнимательнее, вижу грязь, замазавшую поверхность баяна. Что-то вроде плесени. Наркотическая ржавчина. Иглу за иглой я вынимаю из заскорузлого мешка. Поднимаю на свет. Они все одинаковы. Жидкость внутри из-за времени и разложения воняет, будто застоявшаяся пена. Я вижу волоски. Крохотные, плавающие крошки. Видимые глазу бактерии. Но мне слишком плохо. Вы разве не понимаете? Я не в силах соблюдать осторожность. Мне даже наплевать, что там внутри. Мне надо просто вмазаться. Просто сделать так, чтобы не чувствовать того, что я чувствую сейчас. Заставить умолкнуть вопли моих клеток. И, помоги мне Господи, я даже не морочусь перетянуться. Я лишь сжимаю последними остатками сил, просто сжимаю кулак, пытаюсь напрячь рыхлую вену и погрузить в нее одну из машинок. Да! На этот раз без затруднений. Острие мягко проскальзывает внутрь. Кровь на контроле. Я закрываю глаза, вознося благодарственную молитву, и перед тем, как ужалиться, смотрю на иглу. Только сейчас в нем не раствор, даже не мутная вода… В нем — спасите меня! — лицо моего отца, искаженное и вытянутое, абсурдным образом втиснутое в пластиковый ствол, его темные глаза уставились на меня. Словно зародыш в лабораторной пробирке. Изменившийся, гневный, прощающий… «Ох, папа, ох, папа, ох…»

Мой собственный крик будит меня. Мои руки вцепились друг в друга. Сердцу больно от биения.

Вот такой сон мне постоянно снится.

Чтобы вы не сочли, что я ни с того ни с сего проснулся, пристрастившись к наркотикам, и еще с высокооплачиваемой работой, видимо, необходимо перенестись назад во времени. Окунуться в адский замес поврежденных синапсов, именуемый прошлым…

Я торчал лет с четырнадцати-пятнадцати. Я начал по-серьезному, когда мой пес и отец покончили жизнь самоубийством. Самсон, игривое создание черного с желто-коричневым окраса, отключился в гараже, где также обнаружили папу, осевшего за рулем его блестящего новенького олдсмобиля с включенным бейсбольным матчем и работающим мотором. Говорят, смерть от углекислого газа похожа на мирное засыпание на гигантской заправке. Безостановочное ежедневное употребление наркотиков всю среднюю школу и после — дальнейший путь — стало причиной, почему я никогда так и не узнал этого.

Я не намеревался изучать связь между уходом моего отца из жизни благодаря выхлопной трубе и моим собственным более мрачным путем самоубийства. Но теперь мне ясно, что перед тем, как я пожну плоды своего токсического хобби, я должен обратиться к корням. Такой путь самопознания является полностью противоположным жизни или, точнее, жизни наркотического сознания.

Вся суть наркотиков в том, чтобы не давать вам думать. Мертвецы остаются в могилах вместе со своими уродливыми артефактами.

Мое семейство — почивший отец и до сих пор живущая, бесконечно измученная мать; моя осевшая в Катманду сестра-буддистка — попадает под эту категорию. И не могу сказать, что горю желанием от перспективы анализировать ее. В некотором роде героиновая зависимость стала моим Вьетнамом, если начинать с моей женитьбы, как с Ми-Лаи[22].