Эта мысль проткнула Лену горячей спицей – жарко и больно. Целый миг она верила в то, что прежняя счастливая, оказывается, жизнь, скакнув, как игла на старой пластинке, благополучно поехала дальше, так что зря Лена изливалась слезами и страданием, потому что теперь все снова будет хорошо, спокойно и справедливо. Через миг она сообразила, что у Дани просто сработал автоплатеж.

Лена всхлипнула, подышала и мрачно велела себе не залезать в эти деньги никогда, ни при каких. А ну как Митрофанов опомнится и попробует их отозвать. Автоматом не получится, конечно, а в морду швырнуть, может, придется.

Лена вдохнула поглубже и пошла в «Корзинку».

Конечно, она сама виновата во всем.

Леша, Светкин муж, пошел во двор выносить мусор, в трениках и тапках, и исчез. Пустое ведро стояло у контейнеров. Светка три раза сошла с ума, прочесала все дворы, обзвонила всех, кого могла, и, конечно, морги, больницы. Леша на следующий день позвонил из Тюмени, велел не беспокоиться, сказал, через пару дней вернется. Вернулся он через неделю, черный после запоя, несколько месяцев раздавал мутные долги, через год ушел к невнятной бабе старше и страшнее Светки, причем с ребенком, бросив двух собственных детей, потом вернулся, потом ушел окончательно.

Вовка, муж Вероники, свихнулся на теме богатства одним ударом. У него был цех по пошиву детских матрасов для Сарасовской мебельной фабрики, объемы небольшие, спрос стабильный, жить можно. Вовка вообразил себя крутым дизайнером-краснодеревщиком, придумал и полтора года строил кровать ручной работы в стилистике трона из «Игры престолов», черную, резную, с мечами, медными накладками, балдахином и драконьей головой, украшенной стразами «Сваровски». Только материалы обошлись Вовке тыщ в триста, а продать кровать он собирался сначала за пять, потом за семь миллионов. Ездил по Сарасовску и макрорегиону, даже в Москве побывал, пытаясь втюхать эту красоту то нефтяникам или металлургам, то актерам, то чиновникам, то областному дому приемов. Поил всех подряд, дарил драконьи брелоки со стразами, ухнул кучу денег на рекламу в газетах и соцсетях. Цена, наверное, выросла бы еще сильнее, потому что Вовка перестал платить сотрудникам и заложил квартиру, просто не успела: банк арестовал цех, из которого давно разбежались рабочие, друг-кредитор забрал квартиру, а Вероника – дочку. Живут отдельно: Вероника у матери, Вовка на съемной квартире.

Миша Маринку просто бил. В остальном был золото, а не муж: красивый, работящий, карьеру делал, почти не пил, но раз-два в год срывался и устраивал жуткий ритуал с избиением. Поводом могло стать что угодно: подозрение в измене, неправильно выглаженная рубашка, приветствие соседа, лунное затмение. Маринка, сама красивая, работящая и сильная, терпела и не жаловалась, почему – неизвестно. До сих пор терпела бы, если бы ее отец случайно не заглянул в гости сразу после очередной экзекуции. Отец вспылил, полез драться с Мишей, получил по морде, и только тут Маринка опомнилась. Схватила под мышку сына и уехала с отцом. Миша тоже опомнился, полгода регулярно просил прощения, ползал на коленях перед женой и тестем, вел жизнь полупрозрачного от святости аскета, ничего не вымолил, уехал – кажется, в Питер.

Они все были мудаки: Леша, Вовка, Миша. Они были виноваты целиком, полностью и во всем.

А Митрофанов был не мудак. Стало быть, виновата Лена. Не во всем, так в основном.

Лена не позитивная, как Светка, не храбрая, как Вероника, не элегантная, как Маринка. Тех бросали или обижали, а Лене двадцать лет просто везло. Везение вечным не бывает. Вечной может стать тщательно организованная удача, и лишь теперь Лена понимала, как тупо разбазаривала шансы и как легко оставляла за спиной недопонимания и мелкие обиды, которые когда рассеиваются и забываются, а когда и собираются в твердеющий ком, который вдруг срывается, накатывается и давит, не позволяя ни дышать, ни жить.

Они с Митрофановым сошлись по инициативе Лены. И первые шаги к сближению, и последние делала она. Митрофанов мог этого и не понять, конечно, но мог ведь не только заметить, но и ждать такой же умной настойчивости от Лены и дальше. А Лена отдала инициативу, исходя из роли жены и шеи. Наверное, это было первой ошибкой.

Медовый месяц Митрофановых стартовал задолго до свадьбы и был удивительно долгим и разнообразным. Лена с растущим прилежанием осваивала возможности парного существования организмов и глуби́ны колодцев наслаждения, в которые они ухали с молодой удалью. Потом появилась Саша, и стало не до того. Когда все время хочется спать, жизнь перестраивается, а понятие «постель» приобретает истинный и единственно возможный смысл. И для мужа, Лена сообразила только теперь, такая перемена оказывается неожиданной, досадной, а часто и оскорбительной.

Митрофанов, насколько могла судить Лена – они никогда об этом не разговаривали, если не считать подтрунивающих шуточек, да ей и не до того было, – тоже был, скорее, неискушенным в интимных вопросах, но проявлял интерес и настойчивость, которые теперь представлялись матерой опытной Лене нормальными и здоровыми, пусть и не всегда уместными, а тогда раздражали, бесили, а иногда умиляли, как умиляют опытного завуча наглые заявочки только что переведенного из плохонькой школы третьеклассника. Нескольким таким заявочкам пришлось дать отпор.

Митрофанов, конечно, зверски обиделся – и не простил. Впрочем, Лена тоже не простила – вернее, простила-то она ему все и далее собиралась прощать практически все, что возможно, потому что странно предъявлять претензии и портить настроение человеку, с которым намерена жить до самой смерти и настроение которого неизбежно является и твоим. Но какие-то вещи не забыла – из принципа, из вредности, а в основном из тех же резонов: чтобы не нарываться и не портить. Например, не вовремя ввернутый Митрофановым анекдот «Прав был парторг, страшное зрелище» – когда Лена, раздухарившись, принялась изображать стриптиз. Шуточка была тем более обидной, что зрелище никак не могло быть страшным: Лена еще не перестала кормить Сашу, так что бюст колебался между родным третьим и лактозным четвертым, живот и бока давно подобрались, а бедра еще не раздались – в общем, зря Митрофанов это сказал. Но с тех пор Лена при муже лифчик не снимала, в постели не позволяла снимать ночнушку или верх пижамы, почти как героиня «Ста лет одиночества»: расстегивать или задирать – пожалуйста, но пусть будет на мне. Митрофанов, пообижавшись, принял резоны Лены: страховка, мол, на случай, если в самый разгар карнавала в родительскую спальню явится сонная Саша и без лишних слов повалится в объятия матери. Теперь Лена поняла, что Даня смирился, но не согласился с тем, что считал, скажем так, систематическим причинением ему нравственных страданий.

За двадцать лет набралось заметное количество подобных спотыканий. Всякое спотыкание объяснялось железными и очевидными для Лены причинами, преимущественно не моральными, а физиологическими или техническими. Вот только зря она полагала, что для Митрофанова они столь же очевидны.

Семейная жизнь Митрофановых была довольно гладкой и вполне благополучной, особенно на среднестатистическом фоне скандалов, измен и разводов. Идея переспать с кем-то кроме мужа казалась Лене такой же странной, как, например, желание опробовать что-то из несвойственного человеку рациона, сено или собачий корм, например. Предыдущих кавалеров она не вспоминала, порнухой не интересовалась, особенно когда убедилась, что свадьбы в конце не бывает, пара эротических снов с участием случайных знакомых ее смутила и заставила осторожно приглядеться к этим знакомым, а по итогам признать их недостойными внимания, взбрык же подсознания списать на авитаминоз и недосып.