— Не буду вам больше ничего рассказывать!

— Я просто пошутил, очень милая история, я вас внимательно слушаю.

— Впервые мы встретились в большой аудитории, где она сдавала экзамен вместе с сотней других студентов. Она сидела у самого прохода, по которому я бродил, следя за порядком, и вдруг увидел, как она развернула шпаргалку.

— Так она жульничала!

— Не знаю, ведь мне так и не удалось прочитать, что было написано на этом клочке бумаги.

— Вы его не конфисковали?

— Не успел!

— Как это?

— Заметив, что я ее засек, она посмотрела мне прямо в глаза, неторопливо сунула листок в рот, разжевала и проглотила.

— Я вам не верю!

— И напрасно. Не знаю, что на меня нашло, мне ведь следовало отобрать у нее работу и выгнать ее из аудитории, но на меня напал безумный смех, и, вместо того чтобы выставить ее, я сам вынужден был удалиться. Здорово, да?

— А потом?

— Потом, когда она сталкивалась со мной в библиотеке или в коридоре, она окидывала меня насмешливым взглядом и ухмылялась. В один прекрасный день я не выдержал, схватил ее за руку и потащил в сторону, подальше от ее друзей.

— Не хотите же вы сказать, что стали требовать платы за ваше молчание?

— За кого вы меня принимаете? Торговаться стала она!

— То есть?

— Я ее спросил, почему она себя так ведет, а она мне сказала буквально следующее: если я не приглашу ее на обед, то никогда не узнаю, почему при виде меня она смеется. И я пригласил ее на обед.

— И что было дальше?

— После обеда мы долго гуляли, а потом она взяла и ушла. И пропала. Прошла неделя, и однажды, работая в библиотеке над диссертацией, я краем глаза увидел девушку, она уселась напротив меня, но я не обратил на нее внимания. Через некоторое время она принялась громко шуршать и чавкать, так что я уже не мог сосредоточиться. Я поднял голову, собираясь попросить эту особу производить поменьше шума своей жвачкой, и увидел ее: она дожевывала уже третий лист бумаги и собиралась его проглотить. Я сказал ей, что удивлен, потому что никак не ожидал снова с ней встретиться. А она спросила, понимаю ли я, что она пришла сюда из-за меня. Если нет, то ей лучше уйти, и теперь уже навсегда.

— Я обожаю эту девушку! И что же случилось потом?

— Мы провели вместе вечер и почти все лето. Чудесное лето, должен заметить.

— А как вы расстались?

— Может, об этом в следующий раз?

— А это ваша единственная история любви?

— Конечно нет, была еще Тара, голландка, Писавшая диссертацию по астрофизике, я прожил с ней год. Мы прекрасно ладили, но она почти не говорила по-английски, про мой голландский и говорить нечего. Нам было трудно общаться. Потом появилась Джейн, очаровательная докторша, шотландка очень консервативных взглядов, одержимая идеей официально оформить наши отношения. В тот день, когда она представила меня своим родителям, я решил, что пора положить конец этому приключению. Сара Эплтон работала в булочной, грудь у нее была великолепная, бедра — как на полотнах Боттичелли. Но ее режим работы меня никак не устраивал: она вставала, когда я ложился спать, и наоборот. Потом, два года спустя, я женился на своей коллеге, Элизабет Аткинс, но из этого тоже ничего не вышло.

— Вы были женаты?

— Да, целых шестнадцать дней! Мы с моей бывшей женой расстались сразу после свадебного путешествия.

— Надо же, как много времени вам понадобилось, чтобы понять, что вы не подходите друг другу.

— В свадебное путешествие надо отправляться до свадебной церемонии. Уверяю вас, суды сэкономили бы целое море бумаги.

Я наконец удовлетворил любопытство Уолтера и на время отбил у него охоту задавать вопросы о моей личной жизни. Впрочем, и рассказывать-то больше было нечего, разве что добавить, что работа давно уже заняла в моей жизни главное место, за пятнадцать лет я объездил весь мир, не заботясь о том, чтобы где-то осесть, и еще меньше — чтобы найти настоящую любовь. Я считал, что это не так важно.

— И вы больше не виделись?

— Отчего же? Я раза два-три встречал Элизабет на коктейлях, которые устраивала Академия наук. Моя бывшая жена приходила туда в компании своего нынешнего мужа, вам уже говорил, что ее нынешний муж — это мой бывший лучший друг?

— Нет, этого вы не сказали. Я не ее имел виду, а вашу юную студентку, первую из списка, достойного самого Казановы.

— Почему вы спросили именно о ней?

— Просто так!

— Мы с ней больше никогда не виделись.

— Эдриен, если вы скажете мне, почему она вас бросила, счет оплачиваю я!

Я подозвал официанта, проходившего мимо нашего столика, и заказал еще дюжину устриц.

— Закончился триместр, истек срок ее учебы по межуниверситетскому обмену, она вернулась во Францию, чтобы завершить образование. На расстоянии тускнеют даже самые яркие чувства. Через месяц после отъезда она вновь появилась в Лондоне, чтобы проведать отца. После десятичасового путешествия сначала на междугороднем автобусе, потом на пароме и наконец на поезде она еле держалась на ногах. Последнее наше воскресенье нельзя назвать идиллическим. Вечером, когда я провожал ее на вокзал, она призналась, что хочет положить конец нашим отношениям: так у нас хотя бы останутся светлые воспоминания. Я понял по ее глазам, что бороться бессмысленно, огонь погас. Она отдалилась от меня — и не только в географическом смысле. Вот, Уолтер, теперь вы все знаете, и я не понимаю, почему вы так глупо улыбаетесь.

— Просто так, — ответил мой спутник.

— Я вам рассказываю, как меня бросили, а вы смеетесь, и это просто так?

— Нет, вы рассказали мне чудесную историю, и, если бы я не проявил настойчивость, вы бы поклялись мне, что все это в прошлом и давно забыто, так?

— Естественно! Прошло пятнадцать лет, а история эта продолжалась всего два месяца. Я даже не уверен, что узнаю ее при встрече. А как же иначе?

— Вот именно — как? Тогда ответьте мне на один маленький вопрос: Как вы сумели рассказать эту простенькую историю, погребенную под слоем лет, ни разу не назвав имени той девушки? С тех пор как я поведал вам о мисс Дженкинс, я чувствовал себя нелепым и смешным, а сейчас это чувство прошло, совсем прошло!

Наши соседки давно ушли, а мы этого даже не заметили. Помню, в тот вечер мы досидели до закрытия ресторана, прилично выпили, и я отказался от щедрого предложения Уолтера, так что мы оплатили счет пополам.

На следующий день мы оба приехали в Академию, страдая от невыносимой жажды, и получили письмо, где сообщалось, что нас допустили к конкурсу.

Уолтер так мучился от головной боли, что даже крик радости, который он испустил при этом известии, вышел каким-то жалким.