с ореховым отливом, но на этом сходство заканчивалось. Амелия была тонкогубой, с патрицианским профилем, унаследованным от отца.

— Я заказала для нас столик в отеле Томас Кьюбитт, — сказала она ему вместо приветствия.

Так они прошли небольшое расстояние до ресторана, который находился всего в нескольких шагах от магазина. Усевшись за столик, покрытый белой скатертью, Амелия попросила принести два меню и бокал вина, а Страйк заказал пиво.

Амелия подождала, пока принесут напитки и официант снова исчезнет, после чего глубоко вздохнула и сказала:

— Итак: Я попросила тебя встретиться со мной, потому что Шарлотта оставила записку. Она хотела, чтобы я показала ее тебе.

Конечно, блядь, так и было.

Амелия сделала большой глоток Пино Нуар, а Страйк — такой же большой глоток своего пива.

— Но я не собираюсь, — сказала Амелия, опуская бокал. — Я думала, что должна это сделать, сразу после того, как… что бы там ни было написано. Но у меня было много времени, чтобы все обдумать, пока я была в деревне, и я не думаю… Может быть, ты будешь сердиться, — сказала Амелия, сделав глубокий вдох, — но когда полиция закончила с этим… я сожгла ее.

— Я не сержусь, — сказал Страйк.

Она выглядела озадаченной.

— Я… Я все еще могу рассказать тебе, в общих чертах, что она сказала. Во всяком случае, твою часть. Она была длинной. Несколько страниц. Никого не пощадила.

— Мне жаль.

— Из-за чего? — сказала она с язвительностью, которую он помнил по их предыдущему знакомству.

— Жаль, что твоя сестра покончила с собой, — сказал Страйк. — Жаль, что она оставила письмо, которое тебе, вероятно, трудно забыть.

В отличие от сэра Колина Эденсора, который родился в рабочем классе, и в отличие от Люси, чье детство не поддавалось классификации, Амелия Крихтон не плакала на людях. Однако она поджимала тонкие губы и довольно быстро моргала.

— Это было… ужасно видеть все это, написанное ее почерком, — сказала она тихим голосом. — Зная, что она собиралась сделать… Но, как я уже сказала, если ты хочешь, чтобы я рассказала тебе, что она говорила о тебе, я могу, и тогда я выполню ее просьбу — более или менее.

— Я почти уверен, что знаю, — сказал Страйк. — Она сказала, что если бы я взял трубку, то все было бы по-другому. Что после всей той боли и издевательств, которые я ей причинил, она все равно меня любит. Она знает, что у меня сейчас роман с моим партнером-детективом, который начался через несколько дней после того, как я ушел от нее, что доказывает, как мало я ценил наши отношения. Что я влюбился в Робин, потому что она покладистая, не терпящая возражений и героически преклоняющаяся передо мной, чего и добиваются такие мужчины, как я, в то время как Шарлотта противостояла мне, что и было корнем всех наших проблем. Когда-нибудь мне надоест Робин, и я пойму, что потерял, но будет уже поздно, потому что я причинил Шарлотте такую боль, что она рассталась с жизнью.

По выражению лица Амелии он понял, насколько точно он угадал содержание записки Шарлотты.

— Это был не только ты, — сказала Амелия, теперь с более мягким и печальным выражением лица, чем он когда-либо видел на ее лице. — Она обвиняла всех. Всех. И только одна строчка о Джеймсе и Мэри: “Покажи им это, когда они станут достаточно взрослыми, чтобы понять” …Это главная причина, по которой я сожгла ее, я не могла… не могла позволить…

— Ты поступила правильно.

— Руарид так не думает, — жалобно сказала Амелия. Страйк лишь смутно помнил ее мужа типа Николаса Делоне, но бывшего представителем конной гвардии. — Он сказал, что она хотела сохранить ее, и я обязана…

— Она была под воздействием алкоголя и наркотиков, когда писала это письмо, а у тебя есть долг перед живыми, — сказал Страйк. — Прежде всего, перед ее детьми. В свои лучшие моменты — а они у нее были, как мы оба знаем, — она всегда сожалела о том, что делала под кайфом или в гневе. Если что-то останется за кадром, она поймет, что ей не следовало бы писать то, что она написала.

Официант вернулся, чтобы принять заказ на еду. Страйк сомневался, что Амелия хотела есть больше, чем он, но, согласно общественным традициям, они оба заказали по одному блюду. Когда они снова остались одни, Амелия сказала:

— Она всегда была такой… несчастной.

— Да, — сказал Страйк. Я знаю.

— Но она никогда не стала… В ней была… тьма.

— Да, — сказал Страйк, — и она была влюблена в это. Опасно делать культ из собственного несчастья. Трудно выбраться, если долго там находишься. Забываешь, как это делается.

Он отпил еще немного из своей быстро уменьшающейся пинты, а затем сказал:

— Однажды я процитировал ей Эсхила. “Счастье — это выбор, требующий порой усилий”. Не очень понравилось.

— Ты тоже занимался классикой? — спросила Амелия с легким удивлением. Она никогда не проявляла к нему особого интереса как к человеку, пока он был с Шарлоттой. Он был неудачником, необразованным и безродным.

— Нет, — сказал Страйк, — но в одном из сквотов, куда меня забрала мама, жил алкоголик, бывший учитель классики. Он часто выдавал такие перлы мудрости, в основном для того, чтобы нас всех поучать.

Когда Страйк рассказал Робин историю этого человека и о том, как он, Страйк, украл его книги по классике в отместку за то, что к нему отнеслись снисходительно, она рассмеялась. Амелия просто смотрела на него так, словно он рассказывал о жизни на какой-то далекой планете.

Принесли салаты. Оба ели быстро, ведя вынужденный разговор о дорожном сборе, о том, как часто каждый из них ездит за город, и о том, сможет ли Лейбористская партия выиграть всеобщие выборы при Джереми Корбине. Страйк не стал спрашивать, действительно ли у Шарлотты был рак груди, хотя, судя по отсутствию каких-либо упоминаний об этом со стороны Амелии, он подозревал, что это не так. Да и какое это имеет значение?

Ни пудинг, ни кофе они не заказали. Возможно, с равным облегчением они поднялись из-за стола спустя неполные три четверти часа после того, как как сели.

Вернувшись на тротуар, Амелия неожиданно сказала:

— Ты прекрасно справляешься со своим бизнесом. Я читала об этой церкви…