искать, куда бы поставить свечку, но Джон-Грейди перехватил его руку.

— Не уходи, — сказал он. — Может, потом, когда вернется мальчишка.

— Хорошо.

— Он говорил, что больно не будет. Лживый сукин сын. — Он присвистнул. — Сейчас что, день занимается, да?

— Угу.

— Я видел ее, дружище. Она у них там лежит на столе и совсем на себя не похожа, но это она. Нашли в реке. Он перерезал ей горло.

— Я знаю.

— Мне надо было. Друг, мне обязательно надо было его убить.

— Надо было мне сказать. Тебе ни в коем случае не следовало лезть сюда одному.

— Мне надо было.

— Главное, не бери в голову. Сейчас они уже приедут. Ты, главное, только держись.

— Это ничего. Но болит как сволочь какая-то, Билли. Фссс. А так ничего.

— Хочешь, за водой схожу?

— Нет. Посиди тут. А ведь какая она была красавица, а, дружище?

— Это да.

— Я целый день места себе не находил, все волновался за нее. Помнишь, мы говорили о том, куда люди деваются, когда умирают. Я думаю, есть такое место, а как увидел ее на этом столе, подумалось, может, она не полетит на небо, потому что, ну, как бы не захочет, а еще я подумал, ведь Бог прощает и, может быть, мне удастся уговорить Его простить мне, что я убил того сукина сына, потому что и ты, и я оба знаем, что я нисколько об этом не жалею, и хотя звучит как-то глупо, но я не хочу, чтобы меня прощали, если ее не простят. Я не хочу быть там, где не будет ее, — ну типа вроде как на небе или еще что-нибудь в таком духе. Я знаю, звучит так, будто я спятил. Но знаешь, друг, когда я увидел ее на том столе, я понял, что жить мне ни к чему больше. Понял, что моя жизнь кончена. И это снизошло на меня как облегчение.

— Молчи, молчи. Ведь нет там ничего.

— Она хотела исправиться. Ведь это хоть немного, но считается? Я-то ведь засчитал ей это.

— Да и я бы засчитал.

— В моем сундучке найдешь квитанцию из ломбарда. Если хочешь, можешь выкупить мой револьвер, пусть у тебя будет.

— Да мы вместе его выкупим.

— За него тридцать долларов надо отдать. Там у меня и деньги есть кое-какие. В буром конверте.

— Не волнуйся сейчас ни о чем. Не бери в голову.

— Еще там в маленькой жестянке лежит кольцо Мэка. Пусть он заберет его обратно. Фссс. Вот сволочь какая.

— Ты, главное, держись.

— А хорошо мы домик отделали, правда же?

— Очень даже.

— А ты не можешь моего щенка к себе забрать — ну вроде как заботиться о нем?..

— Ты сам будешь в порядке. Главное, не переживай сейчас.

— Болит, черт. Прямо сволочь какая-то.

— Я знаю. Ты, главное, держись.

— Знаешь, кажется, мне обязательно надо попить.

— Ты, главное, держись. Я принесу. Потерпи всего минутку.

Он поставил огарок на закапанном парафином блюдце в какой-то ящик, вылез, пятясь, наружу и дал занавеске опуститься. Бежал через пустырь и все оглядывался. Квадратик желтого света, светившего сквозь мешковину, казался обетованной гаванью, тихим пристанищем посреди рушащегося мира, но всего лишь казался.

Побегав по кварталу, он нашел маленькое кафе, оно только открывалось. Девушка, выставлявшая столики на железных ножках, испуганно на него уставилась, успев разглядеть его встрепанный вид, красные бессонные глаза и штаны, колени которых выпачкались в крови, когда он стоял ими на пропитанной кровью подстилке.

— Agua, — сказал он. — Necesito agua[308].

Не сводя с него глаз, она попятилась к прилавку. Взяла с полки стакан, налила в него из бутылки, поставила на прилавок и отступила.

– ¿No hay un vaso más grande?[309]

Она на него тупо вылупилась.

— Dame dos, — сказал он. — Dos[310].

Она взяла второй стакан, наполнила и поставила рядом с первым. Он положил на прилавок доллар, взял стаканы и вышел. На дворе стоял серый рассвет. Звезды поблекли, и по всему небосводу проступили темные громады гор. Осторожно держа стаканы в обеих руках, перешел улицу.

Когда добрался до сложенного из ящиков убежища, свеча еще горела; он взял оба стакана в одну руку, отвел занавеску и опустился на колени.

— Ну вот и я, дружище, — сказал он.

Но, не успев договорить, уже увидел. И медленно поставил стаканы наземь.

— Братан, — сказал он, — а братан?

Парень лежал, отвернув лицо от света. Глаза его были открыты. Билли позвал его. Так, будто надеялся, что тот не успел уйти далеко.

— Братан, — сказал он, — а братан? Вот черт побери. Братан! Вот ведь дрянь-то какая приключилась, — сказал он. — Уж такая дрянь, что хуже некуда. Не так, что ли? О боже! Дружище. Черт подери.

Взяв тело парня на руки, он поднялся и развернулся.

— Проклятые бляди, — сказал он.

Он плакал, слезы ярости текли по его лицу, и, не обращая на них внимания, он взывал к беспросветному дню, взывал к Богу: как же тот не видит, что у него тут прямо перед глазами творится.

— Ну погляди же! — кричал он. — Ты видишь? Неужто ты не видишь?

Выходные кончились, серые рассветные сумерки понедельника высветили процессию школьников, совершенно одинаковых в одинаковой синей форме, они куда-то шли по хрустящему песочком тротуару. У перекрестка женщина, которая их вела, ступила на мостовую, чтобы перевести через дорогу, но тут увидела черного от крови мужчину, который шел, неся на руках тело друга. Она подняла руку, и дети остановились, столпившись с прижатыми к груди книжками. Мужчина прошел мимо. Они не сводили с него глаз. Мертвый юноша на его руках лежал запрокинув голову, его приоткрытые глаза уже ничего не воспринимали — не видели ни стены, ни улицы, ни бледного неба, ни этих детей, крестившихся, стоя в сером сумраке. Мужчина с его ношей прошел и навсегда исчез с того безымянного перекрестка, а женщина вновь сошла на мостовую, дети за ней, и все продолжили движение к местам, которые были им предначертаны, как кое-кто верит, давным-давно, задолго даже до начала мира сего.

Эпилог

Через три дня он уехал, с собакой вместе. День был холодным и ветреным. Щенок дрожал и скулил, пока он не взял его к себе на луку седла. С Мэком они все обговорили еще вечером. Сокорро ни разу на него не посмотрела. Поставила перед ним тарелку, и он сидел глядел в нее, а потом встал и пошел по коридору, оставив завтрак на столе нетронутым. Когда он снова проходил по кухне десятью минутами позже, теперь уже в последний раз, его тарелку так и не убрали; Сокорро все еще стояла у плиты, на ее лбу красовался пепельный след