Они пошли к Благовещенскому собору, чтобы через Ивановскую площадь выйти к Спасским воротам.

— Когда я с этим дядькой Бахтияром к Кремлю пошел, он сперва только за меня держался, — начал Ульянка. — Охал, едва волокся, пол-Волхонки на мне, как на вознике, проехал, только кряхтел, а потом, гляжу, и ожил, и заговорил…

Последнее слово он произнес с неожиданной злобой.

— Чего ж он тебе такого сказал? — удивился Данила.

— А то и сказал. Отроков, вишь, он холит и лелеет!

— Кого? Что делает?..

До Данилы сперва и не дошло, в каком грехе Ульянка обвиняет Бахтияра. Сам он с этим никогда не сталкивался. Так уж вышло, что ни разу не встречал на Москве нарумяненных юношей с подведенными до висков глазами. На конюшнях такая порода не водилась, а выходил Данила в Кремль и в посад не так чтобы часто.

— Да побойся Бога, Ульянка, померещилось тебе! — воскликнул он, не получив на свои вопросы ответа и самостоятельно додумавшись до сути. — Какие там отроки, когда ему пес руку погрыз? Не до отроков тут!

— Оно и видно, что к тебе эти бляжьи дети не приставали, — отвечал сердитый Ульянка. — Им хоть голову отгрызи, а все одно на уме! Я их знаю! И Бахтиярка тот все меня похитрее ухватить норовил, так что я чуть ему в рыло не плюнул!

— Ого! Смел ты, брат! — Данилу несколько смешила пылкость парнишки. — Так что ж, бросил ты его на полпути, не довел?

— Да нет, довел. Знаешь кабак «Под пушками»? Туда и привел, через весь Кремль! И он мне денег дал, и спрашивал, где меня искать.

— А ты?

— А я ему — приходи, дядя, на Хорошевские конюшни, там молодцов много, хлебом-солью встретим! — Ульянка рассмеялся. — Да ему дядька Пахомий за меня шею-то свернет!

— Сердит ты не в меру, — заметил на правах старшего Данила.

— А что они все вяжутся?

Данила взял Ульянку за плечи, поставил перед собой и стал разглядывать. Парнишка был не то чтобы миловиден — личико хоть чистенькое, да худенькое, волосы как ни приглаживай — торчком, а темно-серые, на солнце, пожалуй, с отливом в синеву глаза — раскосы. Оставалось лишь пожать плечами — кто ее разберет, Бахтиярову братию?

— Стало быть, денег он тебе дал, а много ли?

— Алтын копейками.

— Какими?

— Да медными же! И больше бы дал — не обеднел бы. Я видел, каков у него кошель, тех копеек — во!

Ульянка сложил ладони так, словно бы держал в них толстое яблоко.

— Я не про то! Деньги — не воровские?

— Нет, настоящие. Я тут же на торг пошел, калач купил. И сиделец взял копейку, повертел и принял. Ладно, думаю, с паршивой собаки хоть шерсти клок…

Данила еще раз подивился злобному норову парнишки.

— Больше ты того дядьку Бахтияра не видал?

— То-то и оно, что видал! Он как просил, чтобы я его до кабака довел, плакался — там-де у него кум, там ему руку как надобно перевяжут, там-де на лавке отлежится! А я по торгу прошелся, совсем недалеко отошел, калач купил, глядь — Бахтиярушка мой ненаглядный! Так и чешет по торгу! Однорядка на нем уж черная, хорошая, у той-то, у зеленой, рукав ножом отхватили. Чешет, по сторонам не глядя, только дубиной своей, кто подвернется, отпихивает.

— Дубиной? — Данила вспомнил посох, без которого покойный Бахтияр шагу не мог ступить.

— Дубиной, — подтвердил парнишка. — Чуть ли не в твою ногу толщиной.

— Ему без того нельзя, у него одна нога другой короче, — вступился за Бахтияра Данила. — Что ж ты, Ульянка, такой сердитый?

— Тебе бы такого наговорили!

Данила еще раз внимательно посмотрел на своего собеседника. Надо ж, какой норовистый, и со старшим сцепиться не побоялся.

— Тебе от Назария Петровича за злость твою не достается?

— Дед Назарий меня любит! — отрубил Ульянка.

— Он тебе кем?

— Батьку моего крестил. Батька-то помер, и у меня в чуму крестный помер, так он сказал: я тебе теперь вместо крестного буду.

Вон оно что, подумал Данила, почти родня. И ведь еще года два — соберется дед этого Ульянку женить и, может, ту невесту, что якобы для Данилы на примете держит, парнишке отдаст…

Через два-то года и подрастет и в плечах поширеет, и усы прорежутся. Как у Вани Анофриева — вроде ровесники, Ваня даже ростом пониже, а заматерел раньше. Данила вспомнил, как они сидели вдвоем на сеновале и Ваня рассказывал про переговоры со свахой. Главную роль в сватовстве играл, впрочем, дед Акишев — хотя с Ваниной семьей он был не в родстве, а в свойстве, не Ванина матушка, а он учинил свахе строжайший допрос, подсылал кого-то из внучек тайно взглянуть на шестнадцатилетнюю невесту.

— Тебе не страшно? — спросил тогда Данила.

— Старшие велят, так и не страшно, — отвечал разумный Ваня. — И вот когда государь женится, говорят же про супружество «государева радость».

— Сам-то хочешь жениться?

— Хочу…

— Ты ж ее ни разу не видел!

— И что с того?

В Орше такого не было заведено, чтобы жених с невестой впервые под венцом встретились. Московские нравы по этой части казались Даниле странными, и он не сразу понял, что многие женихи и невесты с детства знакомы, только потом, когда девочки становятся юницами, их прятать и беречь начинают, а коли кто не знаком — на то мамки-няньки-соседки-подружки-сестрички и много иного бабьего пола есть, непременно что-нибудь подстроят, чтобы суженые друг на друга глянули, а то и поговорили. Ваня тоже во Всехсвятский храм к заутрене бегал, а его Дуня нарочно в нужную сторону смотрела и даже так подгадала, чтобы им разом из храма выйти. И было-то всего ничего — руками соприкоснулись, а Ваня примчался на Аргамачьи сам не свой.

Но Ваня рассудителен, спокоен, нравом — уживчив, дурного слова никому не скажет, разве что совсем уж сгоряча. Это же Ульянка — словно еж, одни колючки. А на Москве в ходу такая зловредная присказка: чтоб те ежа против шерсти родить…

— Вот сюда он и вошел, — Ульянка показал на кабацкую приотворенную дверь.

Кабак «Под пушками» стоял на бойком месте — на Красной площади, у Лобного места. Пушки попали в его название не ради красного словца, они там доподлинно лежали, обращенные жерлами к востоку, откуда много лет назад ждали татарского нападения. Сперва их было две, преогромные, и они глядели в створ Ильинки, а недавно прибавилось несколько польских, захваченных на войне.

— Стой тут, жди меня, я скоро, — сказал Данила Ульянке. — Потом, может статься, еще куда-нибудь по Бахтиярову следу пойдем.

Поправив шапку и проведя пальцем по усам, как если бы они и впрямь уже выросли, Данила приосанился и вошел в кабак.

Народу там было много, он еле протиснулся к кабатчику, ражему детине такого вида, что хоть сейчас ставь его атаманом налетчиков на большой дороге.