и то, что заболела тифом дочь… Вот поправился и опять глядит молодцом сын; выздоровела и, Бог даст, станет прежней крепышкой дочь, ну а там, дальше… Сквозило, конечно, кое-какое беспокойство за будущее, но что же делать: не они одни остались в Севастополе, порядочно и других тоже… Может быть, как-нибудь впереди станет и лучше.

Это читалось Витей в лице матери, когда рассказывал он за столом, обращаясь не к ней, а к отцу, о последней новости на четвертом отделении – о Камчатском люнете.

IV

– Конечно, теперь все стали умные, и все в один голос: «Если бы раньше так сделали!» Однако же вот не сделали-с. А почему же не делали? Ну да просто потому, что никто ведь и не думал, чтобы на Севастополь кто-нибудь осмелился напасть, – говорил с увлечением Витя. – А если б об этом подумали, когда надо было, то и войны никакой бы у нас тут не было… Вообще всякие эти «если бы» да «кабы»… Чепуха все! Ну, не надо было – не делали, а понадобилось, вот тебе и есть, – и пусть-ка теперь французики попрыгают около Малахова, когда у нас впереди целых три редута! Прыгать уж начали, конечно, заегозили… Второго числа ночью, слышали, бомбардировка какая была? Это они все по Камчатке садили.

– И что же?.. Что же?.. Как? – беспокойно спрашивал отец.

– Ничего, стоит себе Камчатка, как миленькая, – залихватски качнул головою кверху Витя. – У нас считают, что не меньше как две тысячи снарядов они выпустили.

– Две тысячи?

– Да-а, не очень много, конечно, однако порядочно… А Камчатка сама даже и не отбивалась, там еще и орудий не успели поставить… Только вчера амбразуры прорезали для двух батарей. Наши матросы за них за всех отстреливались. Конечно, с Волынского и Селенгинского редутов тоже пальба здоровая была, да ведь и там тоже моряки у орудий… У нас ведь везде после отката орудия так и командуют по-флотски: «Орудие к борту!»

– О-о!.. «Орудие к борту!» – повторил отец сияя.

– «Орудие к борту!..» А когда вызывают по тревоге из землянок, кричат: «На палубу!»

– «На палубу!..» А-а!

– Разве я тебе не говорил этого раньше?.. Дежурных у нас никаких не знают, как в пехоте, – у нас «вахтенные». А если раненый солдат заведет голос, его сейчас же матрос оборвет: «Чего завел волынку? Чтобы француз тебя такого услыхал да подумал бы, что бабы у нас на бастионе? Ты лежи себе да молчи, пока на перевязочный не доставили. А там уж ори себе на здоровье – там теперь есть кому тебя слушать: милосердные сестрицы этими делами занимаются!»

Сказав это, Витя перевел глаза на «иволгу», не обиделась ли, взял ее похудевшую руку, погладил нежно и добавил улыбаясь:

– Насчет сестриц милосердных это они, конечно, шуткуют, а сами – видал я на перевязочном – готовы не пить, не есть, только бы к ним сестрица подошла… Один уж почти умирал совсем: выше колена ногу ему Пирогов отпилил, да что-то неудачно: гангрена началась, – так вот он говорил: «Сестрица, вы хотя мимо меня пройдитесь только, вроде как вы бы на Приморском бульваре гуляете, а я бы, например, будто боны на якорь в бухте ставлю, а сам на вас дивлюся не в полный глаз…»

– Это какой же сестре он так говорил? – очень живо, как и не ожидал Витя, спросила Варя.

– Да не узнавал я фамилию, признаться… Она уж и немолодая, только очень ко всем раненым внимательная.

– Не здешняя? Из приезжих?

– Из приезжих… Из пироговских…

– А твою рану кто перевязывал?

– Ну-у, мою!.. У меня какая же там была рана – пустяки! – покраснел Витя. – Стал бы я тоже свою рану давать сестре перевязывать… Мою, конечно, фельдшер.

– А кто же, кто же там… командиром кто… на Камчатке? – с усилием спросил отец.

– Кто? Сенявин, капитан-лейтенант.

– Се-ня-вин!.. А-а!.. Это вот хорошо… очень, да… Сенявин!.. Это он… природный моряк, как же-с… Он там будет… держать вот как – Сенявин!

И старый Зарубин сжал руку – всю из сухожилий, хрящей и синих вен – в трясучий кулак, стараясь наглядно показать сыну, как способен будет держать этот новый сухопутный корабль – Камчатку – потомок старого известного адмирала Сенявин.

При этом глаза отца – отметил Витя – блистали так же остро и ярко, как остатки стекол в окне, разбитом залетевшим осколком снаряда. Витя даже поглядел для проверки впечатления на это окно, а мать, заметив его движение, проговорила, жалуясь:

– В кабинете на стуле лежит сокровище-то это… Вот уж мы перепугались тогда – это ведь ночью случилось!.. И далеко же от нас разорвалась, проклятая: у Микрюкова в саду, – а к нам вот долетело… Ведь если бы кто из нас стоял тогда около окна – по-ми-най как звали!.. Спасибо, мы уж все спать тогда легли.

Маленькая, синеокая, с беленьким вытянутым личиком, Оля пристально наблюдала, когда рассказывала это мать, за своим братом солдатом испугает ли это его хоть немного, – но он только улыбался снисходительно, и это ее удивило.

– А там, на ба-сти-оне на твоем, тебе, скажешь, не страшно, а? Совсем не страшно? – спросила она, глядя на него в упор.

Витя притянул ее к себе, взял за плечи, потрепал выбившиеся из маленькой косички мягкие белые волосы и ответил к ее удовольствию:

– Нет, брат, каждый день бывает страшно.

– Ага!.. Вот видишь! – торжествовала Оля.

– Каждый день бывает страшно, – повторил Витя, – потому что каждый день повадился к нам на бастион приходить один пьяница, бывший кучер, с такою вот девчушкой маленькой, как ты… Приносит он к нам продавать франзоли – целую корзину на солдатском ремне белом через плечо, – а девчушка эта получает за него деньги и прячет к себе в мешочек, а иначе «тятька пропьет»… Конечно, мать ее франзоли эти печет, мужа своего пьяницу посылает их продавать, а девчушка с ним для контроля… Вот за нее-то мне всякий раз и бывает страшно: вдруг заденет ее осколок или пуля, – много ли ей надо?

– А если… если заденет, ты будешь плакать? – очень тихо и очень серьезно спросила Оля, и Витя ответил ей так же тихо и так же серьезно:

– Буду.

Капитолина Петровна, чуть только речь коснулась франзолей, осведомилась, почем они там, на бастионе, покупают франзоли, почем бублики, пирожки, оладьи и почем со штуки моют им там белье матроски с Корабельной. Она была в цепкой власти пугающего ее не менее бомбардировок крутого повышения цен на все в ежедневном домашнем обиходе. Отец же Вити жил больше мелочами боевой обстановки, примеряя их к воспоминаниям о своем прошлом,