Пробуждение вышло поздним, но отнюдь не идиллическим. За пределами палатки послышалось хорошо знакомое Вадиму покхекивание.

– Гхм, гхм… Адель Вячеславовна, прошу простить великодушно за беспокойство, но Вадим Сергеевич не у вас?

Вот же – а Вадиму, в отличие от шефа, и невдомек было, что Адель, оказывается, «Вячеславовна». Не удосужился поинтересоваться. А Александр Васильевич тактичен, учел, взял на заметку.

Адель потерла заспанные глаза, переглянулась с полюбовником, предоставляя ему право выбора. Он не сомневался: она без зазрения соврала бы, но что проку во лжи? Когда-нибудь придется вылезать отсюда. Увидят, и тогда сраму будет еще больше.

– Я здесь! – Вадим от волнения едва петуха не пустил. – Я сейчас выйду.

Смерзшаяся за ночь одежда стояла коробом. Кое-как напялил ее на себя, затолкал ступни в сапоги. Адель ободряюще улыбалась, ей ночное приключение не казалось постыдным. Вадим чмокнул ее в губы и выбрался из палатки, стараясь, чтобы интерьер не попал в поле зрения находившихся снаружи.

Был полдень, а то и начало первого. Посреди лагеря пылал костер, над ним на прутиках жарились куски солонины, за которыми приглядывал Прохор, вновь натянувший на себя личину хамоватого плебея. Чубатюк позаимствовал у него тесак и рубил сухие ветки, Аристидис цыганской иглой ставил заплаты на порванную вчера при падении шинель. Красноармейцы чистили винтовки и травили непечатные анекдоты про капиталистов.

Барченко кадил трубкой и смешливо взирал на взъерошенного Вадима, который сумбурно лепетал:

– Мне… я на минутку заглянул к Адели… Вячеславовне. Хотел узнать, не надо ли ей чаю принести или еще чего… Ночами заморозки…

– Зело предупредительно с вашей стороны, м-да! – покивал Александр Васильевич и снизил голос: – У вас, голубчик, шинелька наперекос застегнута и, пардон, из чобота принадлежность дамского гардероба торчит.

Вадим обмер. Из-за голенища левого сапога свисал край кружевных трусиков Адели. Обуваясь, впопыхах намотал на ногу вместе с портянкой. Сгорая от стыдобы, вытянул их и, скатав в горошину, вбросил в палатку. Скукожился, как еретик перед сожжением. Но Александр Васильевич к его будуарным похождениям отнесся индифферентно. Взял под руку, отвел подальше, заговорил озабоченно:

– Чертовщиной у нас попахивает, Вадим Сергеевич. Хойко по ранней зорьке успел в Ловозеро сбегать.

– И?..

– Нет там никого. Говорит, село будто вымерло. Чумы на местах, а людей нет.

– Как это?

– Темна вода во облацех… Да вы сами у него разузнайте. Вон же он, у костерка горюнится.

Вадим перезастегнул шинель, обдернул, придав своей персоне приличествующий вид, и подошел к Хойко, который пристроился у огня и грел иззябшие руки. Вадим присел подле.

– Может, земляки твои оленей куда-нибудь погнали и сами ушли?

– Что оленю зимой на пастбище делать, ке тыйй либпе? Ягель под снегом он и в лесу найдет. Нет… лихо в Луявврь пришло.

Стали держать военный совет. Макар Чубатюк выступал за то, чтобы немедля двинуть к селу и разузнать все без посредников. Аристидис ему возражал: коли в селе безлюдье, что разузнаешь? Вадим отмалчивался, Барченко тер свои очки. Споры затянулись, и когда он все-таки отдал распоряжение выступать, день уже клонился к вечеру.

Как и следовало ожидать, до Ловозера дойти не успели – ночь застигла раньше. Цель маячила в двух-трех верстах, однако Хойко наотрез отказался вести экспедицию в брошенное село под покровом тьмы. Макар собачился с ним до хрипа, не преуспел. Барченко велел располагаться – утро вечера мудренее.

Уже по традиции разбили на полянке палаточный городок. Адель вилась вокруг Вадима, подъезжала с намеками насчет повторения вчерашнего. Вадим отвечал, как выразился бы Чубатюк, «мимо тазика», мысли о том, что в ловозерской тундре он не впервые, целиком завладели его сознанием. Он был убежден, что и до села сумеет дойти без подсказок Хойко.

А что, если отважиться? Где наша не пропадала! Словно бы приставучая назойливая шавка тявкала где-то у Вадима внутри, подзуживала: решайся, не дрейфь! В книжках по психологии и психиатрии пишут, что попадание в знакомую обстановку иногда запускает процесс восстановления памяти и все кирпичики потерянного прошлого становятся на свои места. Вадиму осточертело ждать следующих сеансов Барченко и выдаивать воспоминания по чайной ложке. Рассечь бы одним махом этот треклятый гордиев узел!

Другой вопрос: идти в одиночку или в компании? Резонно дождаться завтрашнего утра, вступить в Луявврь вместе с отрядом. Благоразумие подсказывало, что так безопаснее. Однако бесенок в образе все той же тявкающей шавки вставал на дыбы: нет! Ни бельмеса ты не вспомнишь, если кругом будут сутолока и галдеж. Важно сосредоточиться, исключить любые помехи.

Так и пришел к выводу, что совершить вылазку надо одному, без провожатых. Авантюрная идея вызвала щекотку, дыхание сделалось учащенным, как у спортсмена, который готовится прыгнуть в воду с высокой вышки. Вадим одернул себя: трус! Ходил в атаки на немцев в Осовце, а теперь боишься безобидной прогулки. На туда и обратно уйдет от силы час. Оздоровительный променад по свежему воздуху. Никто и не заметит.

Не взять ли с собой Чубатюка? – это снова пропищало пристыженное благоразумие. Макар согласится без раздумий, а с таким сопровождающим батальон демонов одолеть можно… Но шавка растявкалась, как целая песья свора: все-таки боишься, слюнтяй несчастный? Бодигарда тебе подавай. Хойко не далее как сегодня утром смотался в село, и демоны его пощадили. Потому что их нет. И никогда не было. Тебе ли, безбожнику, этого не знать? Не малодушествуй, ступай!

Вадим послушался шавки, превозмог нерешительность и, дождавшись, пока все уснут, вышел из палатки. Повел вокруг глазами: не стоит ли где-нибудь за обледенелыми кустами можжевельника Прохор Подберезкин. Но в лагере, среди высившихся палаточных горбов, было пустынно. Из звуков – храп на разные лады, сливающийся в какофоническую симфонию. Вадим потрогал на поясе заряженный «наган» и подошел к частоколу лыж, воткнутых стоймя в ноздреватый наст. Выбрал из них свои, сунул ноги в сыромятные лямки. Переставляя палки, тихонечко отошел от лагеря и там уже пустился во весь опор, толкаясь обеими руками сразу.

Сгустившаяся свинцовая облачность не пропускала ни единого лучика луны и звезд. Обыкновенный человек в такой непроглядности вел бы себя как незрячий кутенок. Но для Вадима не существовало разницы, ночь сейчас или солнечный день. Лыжи при движении производили достаточные звуковые колебания, позволявшие определять особенности рельефа и всего того, чем он был наполнен. Вадим различал и столбы деревьев, и снежные барханы, и мельтешивших вдали пугливых оленей…

Пункта назначения достиг скорее, чем предполагал. Ловозеро, оно же Луявврь, выскочило из-за взгорка с той нежданностью, с какой выпархивает из тальника прятавшаяся там пичуга.

Если это и можно было назвать селом, то лишь с большой натяжкой. Ни тебе набивших оскомину черных изб, ни колодцев с журавлями. Россыпь округлых пирамидок – вот все, что открылось взору.