— Так обучи меня им, — сказала Габриэла Бруна.

Джесси Лоо снисходительно покачала головой. Встала, чтобы поправить слегка покосившийся портрет Дзержинского. Рядом с ним она когда-то пришпилила фотографию самых дорогих ей экстремистов: Василисы Лукащук, Тарика Джахина, Огня Платонова, Махалии Кан и нескольких других, которых я не успел узнать, говорит Дондог. Ее рука огладила Огня Платонова, погладила почти влюбленно.

— Этому не обучишь, — сказала она.

— Знаю, — вздохнула Габриэла Бруна.

Она больше не смотрела ни на прогнившие кабинки, ни на старух-китаянок, голыми руками парировавших выпады клинков и отвечавших захватами лица и переломом позвонков. Она уселась в кресло Джесси Лоо. Стряхнула крошки печенья. Принялась листать перечни имен.

— Что это за список? — спросила она.

— Который? — откликнулась Джесси Лоо.

— Ирена Соледад, Нора Махно, — прочла Габриэла Бруна. — Элиана Хочкисс, Элиана Шюст, Мегги Кван…

Она остановилась. Там был еще десяток имен.

— Я включила Элиану Хочкисс? — спросила Джесси Лоо.

— Да, — подтвердила Габриэла Бруна.

— Про нее я не уверена, — сказала Джесси Лоо.

— Но кто эти женщины? — настаивала Габриэла Бруна.

Джесси Лоо приняла заговорщицкий вид, словно собираясь отпустить шутку, но так ее и не отпустила. По-моему, она была не в состоянии ответить, говорит Дондог. Она, должно быть, почерпнула эти имена во сне и больше о них ничего не знала.

— Это все на потом и тебя не касается, — сказала Джесси Лоо. — Просмотри лучше вот то дело, там, под простоквашей.

— А, ну да, сюрприз, — сказала Габриэла Бруна.

Она отодвинула банку, раскрыла картонную папку и прочла заголовок дела, имя подозреваемого, каллиграфически выведенное фиолетовыми, как тогда было принято в органах, чернилами сочетание букв, которое она не теряла надежды прочесть с тех самых пор, как стала работать в Революционной законности, с тех пор, как днем и ночью возилась со следственными протоколами, с тех пор, как ее глаза пробегали списки заключенных, подсудимых, свидетелей, убийц, воров, скотов, политических преступников, сутенеров, пропагандистов капиталистической экономики, врагов народа, спекулянтов, садистов, отравителей. Она прочла то имя, которое ненавидела еще со времен до мировой революции.

— Гюльмюз Корсаков, — выдохнула она.

Глаза Джесси Лоо сверкнули.

— Корсаков — весьма обычная фамилия, — сказала она.

— Но не с таким именем, — сказала Габриэла Бруна.

Дело Корсакова открывалось карточкой с данными о его внешности, в отсутствие фотографии она сообщала единственно о наличии шрама под челюстью. Далее шла биографическая справка. Войну Корсаков прошел без ранений, сначала в кавалерии, потом в штрафном батальоне. Он участвовал в гражданской войне, не просчитавшись, на чьей стороне, но его подвиги на благо мировой революции были ничтожны, а напротив рубрики «уничтожение уйбуров» дознаватель вывел: «участие сомнительно». На протяжении пятнадцати последних лет занимал не требующие квалификации должности. В настоящее время работал сторожем. Власти заинтересовались им, поскольку в магазине, где он делал ночной обход, пропадали товары.

— Он напротив, — сказала Джесси Лоо.

— В 44С? — спросила Габриэла Бруна.

— Да. По моему запросу его переведут к нам. Они не прочь сбагрить нам и дело, и тело.

— Гюльмюз Корсаков… — сказала Габриэла Бруна. — Спустя столько времени знать, что этот тип у меня в руках. Это случилось так внезапно, как-то почти нереально…

— Надеюсь, ты сгноишь его, — сказала Джесси Лоо.

— Будь спокойна, — сказала Габриэла Бруна.

Кабинки подвесной дороги за окном больше не двигались, а качались над Мурдрой между отвратительными металлическими опорами. Их было, как я уже сказал, не так уж много, по большей части вышедших из строя, некоторые низведены до состояния каркаса, другие изрешечены пулями, наверняка во время одного или нескольких побегов. Развалюхи никто не снимал, так что они придавали всей системе в целом бедственный облик. Не осталось ни одного целого стекла, в большинстве окон уцелели только шаткие осколки. В действительности пригодными оставались только две кабинки. Из кабинета Джесси Лоо не было видно ни точное место Отдела 44С, из которого они начинали свое кольцевое путешествие, ни станция, на которой их принимали и отправляли обратно в Отделе 44В.

Теоретически подвесная дорога служила идеальным средством для обмена делами и арестантами между двумя корпусами, но на практике была чревата неудобствами. Когда имела место передача арестанта, его, прикованного висячим замком к косяку окна или потолку, сопровождали два милиционера. В узкой кабине все трое стояли, перепуганные до смерти, ибо все вокруг скрипело, трещало и позвякивало самым зловещим образом. Часто, особенно когда моторам приходилось тянуть людской груз, превышающий одно лицо, грузооборот прерывался из-за неисправности. Приходилось подолгу оставаться в подвешенном состоянии, прямо над дегтярными водами Мурдры или чуть дальше, над негостеприимной, жесткой землей, подчас в отвратительную погоду, под шквалами снега или когда в ближайшие опоры ударяли молнии, а в спокойную погоду — в нелепом положении под не слишком доброжелательными взглядами прохожих, пастухов, китайских беженцев, яков. После четверти часа мучительного ожидания наконец слышалось, как начинается спасательная операция. Не то рабочие, не то чекисты колотили по стенкам и системе зубчатых колес. Чтобы проснуться, моторам хватало секунды, полусекунды, редко больше, и это сопровождалось жуткой продольной качкой и скрежетом сотрясаемых тросов, затем система стопорилась снова. Чтобы благополучно добраться до места, требовалось немало времени.

Другое нередкое происшествие во время переправы — когда охранникам, добравшимся до пункта назначения, не хватало времени, чтобы отцепить арестанта до того, как кабина, замерев на мгновение, возобновляла ход в обратную сторону, в направлении своей отправной точки. Милиционеры тогда оказывались разлучены со своим заключенным, и тот отправлялся в одиночку, чтобы, совершив полный кругооборот, вернуться шестью минутами позже, не слишком понимая, что ему принесло это приключение — момент свободы или момент холода, пустоты, страха, одиночества и беспомощности.

— Не премину им заняться, — сказала Габриэла Бруна. — Он пожалеет, что еще жив.

— Выдай ему по полной, — сказала Джесси Лоо. — Пусть тоскует о недоступной смерти. И потом уладим твое собственное будущее. Я пошлю тебя в Троемордвие. Выпишу служебное предписание, чтобы твое исчезновение выглядело естественно. Там ты и останешься.

— Надолго?

— Не знаю. Пока мировая революция не станет похожа на что-нибудь другое, а не на это безобразие. Так что, может статься, весьма надолго.

— Троемордвие, — задумчиво повторила Габриэла Бруна.