Единственная моя прямая связь с новым туром заключалась в том, что я должен был прочитать уезжающим торжественную прощальную лекцию. За несколько дней я начал подолгу ломать голову над тем, что и сколько мне следует сказать путешественникам о том, что они, вероятно, обнаружат по возвращении. Я до сих пор не был толком уверен, что именно со мною произошло, и даже если бы знал, то все равно не имел понятия, как это объяснить.

В тот вечер, когда состоялась лекция, я остановился, как мне казалось, на самом безопасном варианте и говорил только о музыке, рассказывал анекдоты о дирижерах, с которыми оркестрантам предстояло встречаться и работать, упоминал технические детали и акустику некоторых концертных залов, в которых будут проходить выступления и которые я уже посетил, и так далее.

Когда речь подошла к концу, я вдруг почувствовал, что обязан по крайней мере намекнуть на эффект искажения времени. Отступив от заготовленного текста, я протянул руку вниз и достал жезл.

– Вам всем уже выдали эти предметы? – провозгласил я, взмахнув жезлом так же, как некогда на моих глазах размахивал им монсеньор Акскон. На лицах многих из тех, кто сидел ближе к сцене, отразилось узнавание. – Непременно воспользуйтесь ими так, как вас инструктировали! Не забывайте об этом. Это весьма важно. Всем удачи!

Ответом был взрыв аплодисментов, который продлился, когда слушатели осознали, что на этом моя речь завершилась. Я стоял рядом с кафедрой, благодарил за аплодисменты, расточая улыбки, скромно принимал комплименты от председательствующего, но про себя думал: что за совет я только что дал? На каком опыте он основан? То был совет, которому я не следовал и сам, потому что не знал, как это сделать. Совет, о котором я ничего не знал, так как не получил разъяснений.

Пока длились аплодисменты, я поднял жезл, слегка коснувшись древком пальцев другой руки, и вновь ощутил чувство контакта, понимания, выходящего за рамки текущего момента.

На следующее утро я явился на причал в Квестиуре, посмотреть на отплытие, помахать на прощание и пожелать счастливого пути. Еще долго я стоял на бетонной пристани, после того как корабль отчалил и направился вглубь залива. Большинство родственников и друзей давно разошлись, а я все стоял. Смотрел на пароход, пересекавший гавань, пока всякий след его не исчез в студеной морской дымке, накрывающей глондский берег в утренние часы.

Мысли мои в основном были проникнуты чувством вины; я раскаивался, что мне не хватило силы предупредить уезжающих прошлым вечером, когда был шанс, но все же некая часть меня, и весьма существенная, им глубоко завидовала. Мне хотелось быть с ними на корабле.

Как же я жаждал вернуться в море! К островам, ко всем воплощенным в них грезам, чтобы исчезнуть, быть может, навсегда в смутных приливах искаженного времени, в приобретенных днях и неделях или в днях и неделях, навеки потерянных.

Группа гастролеров, отплывшая в тур по Архипелагу Грез, рассчитанный на четырнадцать недель, прибыла в Глонд-город ровно четырнадцать недель и один день спустя. Я их не ждал и не явился на причал, чтобы встретить швартующийся корабль.

Прошло пять лет, и я достиг возраста… какого? Считать ли мне два потерянных года? Прибавлять или вычитать их в своем календаре? Наверняка можно лишь сказать, что мне было около пятидесяти.

Я чувствовал себя в расцвете сил, если не физических, то уж во всяком случае, творческих. Обнаружив, что участники второго концертного турне по Архипелагу вернулись точно в ожидаемый срок без следов травмы утраченного времени, я был эмоционально опустошен этим известием.

И сбит с толку: был ли их субъективный опыт тем же, каким субъективно был мой? Или они каким-то образом избежали временного парадокса? Или, самый худший вариант, я вообще все придумал? Такие мысли путали и пугали меня долгое время.

Зато я смог наконец исследовать глубинный запас музыки, возникавшей в воображении, пока я путешествовал среди островов.

Я успокоился, отвернулся внутренне от своих проблем и стал размышлять о пережитом на островах. Полились воспоминания: туманные, точные и говорящие намеками. Я наконец засел за работу. Два года, последовавших за возвращением из второго турне, стали для меня одним из самых плодотворных периодов. Я написал две коротких симфонии, сюиту сонат для фортепиано, две дюжины песен, пять концертов, множество трио и камерных вещей – одна следовала за другой.

Со стороны критиков отклики были положительными, а вот широкая аудитория приносила мне смешанные чувства. Я полагал, что публика мои работы недооценивает. В худшие моменты мне казалось, что я не понят, а в лучшие – что моя музыка стала привычна и утратила новизну.

Как толковать отклик аудитории в конце концерта? Я побывал на многих вечерах, где исполнялись мои работы. Аплодисменты следовали неизменно, часто публика разражалась восторженными криками, иногда на помост летели цветы, но я всякий раз покидал концертный зал с необъяснимым ощущением душевного упадка.

При этом продажи записей неуклонно возрастали. Мои новые работы получили благоприятную прессу, хорошо продавались, а старые вещи нередко выпускали заново. Все это противоречило моим ощущениям и сбивало с толку.

Неожиданно в мою жизнь вернулся Анд Анте. Как-то утром я получил письмо по электронной почте от продавца музыкальных записей из Глонд-города, где говорилось, что, насколько он знает, я в прошлом выказывал интерес к работам «прогрессивного музыканта, работающего в направлении джаз-рок фьюжн, Анда Анте», – так вот известно ли мне, что недавно Анте выпустил новый альбом? Торговец сообщал, что закупил небольшую партию и был бы рад получить от меня заказ.

Диск прибыл с почтой через неделю. Я не открыл его сразу же, неожиданно устрашившись. Что на сей раз Анте сотворил с моей музыкой? Как мне реагировать? По размеру и форме упаковки я мог сказать, что внутри цифровая запись – в то время эта технология еще была новшеством, и я не ожидал, что она отыщется в таком дальнем уголке, как Теммил. Сам я, однако, уже купил цифровой проигрыватель, так что это не могло послужить предлогом, чтобы оттянуть прослушивание.

Услышанное меня изумило. Анте не заимствовал ничего: ни одной из моих тем и мелодий, ни единой гармонической прогрессии, ни характерных изменений темпа, ничего. Мне нипочем не полюбить ту неопределенно напоминающую джаз музыку, которую сочинял теперь и играл Анте, но, по крайней мере, теперь он работал, похоже, с оригинальными идеями. Я проиграл запись трижды, внимательно вслушиваясь в каждую дорожку, но в конце концов остался удовлетворен и даже доволен, убедившись, что беспокоиться не о чем.

Лишь на следующий день я догадался повнимательней просмотреть то, что было напечатано на бумажной обложке. Как обычно, в пластмассовом футляре имелась карточка-вкладыш, но поначалу я пропустил эту информацию из-за мелкого шрифта. Нацепив новоприобретенные очки для чтения, я взялся просматривать текст. Хотя он был составлен почитателем Анте и потому совершенно некритичен, можно было, продравшись сквозь восхваления, вычленить некоторые традиции, в которых работал Анте, узнать, кто на него повлиял, чего он хотел добиться. Несколько раз цитировались его собственные высказывания. Отвечая на чей-то вопрос, он перечислил музыкантов и композиторов, сильнее всего повлиявших на его работу, а двух-трех выделил особо. Я, конечно, знал всех упомянутых им композиторов, но при том не мог не заметить, что моего имени среди них не было.