рождения. При немцах — здесь, все время здесь была. И до войны я тут работала дояркой. А в войну, когда только немцы пришли, нас стали выгонять.

О муже расскажу. Мой муж был в армию взят. Он попал в плен (в окружение. — А. Г.) и пришел домой. Когда захватили нас немцы, он был дома. Немцы внезапно приехали, его забрали и повезли на виселицу, как партизана.

До Юшина довезли, а там погода поднялась не знамо какая, да там кустики были. Он с лошади скатился — и в другую сторону, чтобы они проехали мимо него. Они проехали, он и пришел домой. А его голого повезли, просто в одной рубашке. Вот он пришел домой, оделся, и с этим ушел.

И пошел он в Коробейки: у меня сестра там. Зашел к ней и говорит: «Я пойду к своим!» Со своими он встретился, пришел опять домой, стал собирать хлеб солдатам своим. А тут у нас одна была, доказала немцам, что пришел домой, собирает хлеб. И немцы приехали, три немца.

Когда он пришел, то хлеб собрал. Один наш солдат повез, а сам он еще остался, и вот эти солдаты немецкие приехали, его тут в избе схватили. А у нас мызовка такая была, крыльцо и двери на двор — и ворота на выходную. Тут мальчишка старший рубил дрова на дворе. Они его схватили, он вырвался от них и побежал. А немцы, когда за ним погнались, я к одному: «Не смей, это мой, пан!» Так он в меня выстрелить хотел, осечку дал наган, а я — за дверь. Теперь они погнались за самим, мужем-то моим, и он — на отходе у нас дом стоит — забрался в подпол, под мост[13].

Они хотели дом сжечь, а я мальчишку на лошадь посадила — и в Свиноройку, там были русские. И им не удалось его убить, дом сжечь: наши русские настигли, и они погнались за ними. Он этим и спасся. А погиб в армии, под Чертолином, у Ржева, больше его не видела.

Тут они уж меня начали мучить, к виселице меня подводили. У меня восемь человек ребятишек было, самый старший тринадцать лет. Они меня считали как семья партизана. И коммунисткой меня звали. А мужу моему прозвище было — Коммунист — с детства, и на улице: «Эй, Коммунист!»

Конечно, он был комсомолец, коммунист. И за это они мне мстили. У меня карточки были, так они карточки все обобрали: «По карточкам искать будем». А где они по карточкам его найдут?

У него были книжки — Ленин, золотыми буквами написано, он читал. Говорит: «Ты эти книжки спрячь, а то тебя за них будут трепать. Партийные книжки». Я взяла их, все зарыла. Они достали эти книжки и достали все, что там было его. И вот за это мучили! Хватало и голоду, и холоду, и всего!

Когда к виселице пришли (пришли, чтобы повести к виселице. — А. Г.), я забрала всех ребятишек, и повели. Привели… Стоит виселица, я думаю: теперь все, погибель! Сами как засмеялись! И ушли. А я осталась здесь…

А потом одну — ребятишек вывели — и одну!.. И опять — потешились! А когда засмеялись, то я на немца: «Сволочь, если бить, то бей! Нечего меня мучить!» Пошел от меня прочь.

Потом вывел меня с ребятишками на середину улицы: у нас улица широкая была! И пулемет поставили: расстреливать. И собрали баб смотреть. А они опять: постояли, постояли, засмеялись и пошли. И соседке говорят: «Мы б ее расстреляли, их восемь человек!»

Потом приехали зажечь мой дом. Облили бензином. Закрыли нас — сжечь в избе. И вот когда зажгли дом, набралось целое дыму, а я с ребятишками там сижу. Задыхаемся уж совсем… Потом заставили старосту открыть дверь, в окна стали бить, кричать: «Рус, матка!» Я выползла. Мороз… У меня девочка на руках и замерзла. Да застрелили немцы десятигодовалую девочку, а остальные мы все голые остались. У меня кума — соседка, вынесла тряпок, завернула ребятишек, и мы этим только и спаслись.

Нас оставили на улице и приказали никуда не пускать. Вот одна — староста у нас была — отчаянная, пустила меня потом, в избу привела… Меня выгоняли и после этого, потом в школу пустили, а в школе долго держали! И немец нас все сторожил, чтобы мы никуда не ушли — комендант приказал.

А тут приказали меня совсем вывезти к фронту, где пули летят и снаряды, — в Белохвостово. Пригнали лошадей, посадили меня, ребятишек всех: у них фуры большенные. Ничего взять с собой не дали. Свезли за кусты, среди поля и бросили. Как начали бить там! Снаряды летят, пули, а я среди поля одна с детьми! Потом кое-как до деревни дошли, там недалече было. Поселили, мы жили там три-четыре месяца.

Долго мы там были: с осени и до весны. Мы там все в окопах сидели, из окопов не вылезали. А когда вылезли, немец пришел, говорит: «Матка, вылезайте, сейчас бой откроется, будем бить».

Мы пошли, пошли дорогой, в нас немец начал стрелять. Не дошли немножко, у меня девку-то и застрелили. Немец угадал ей пулей сюда, в лысину. Никаких солдат, никого! Одна я с ребятишками, а он стреляет!

В Белохвостове когда были, меня там ранило, девочку тоже — в голову. А я и сейчас все еще с пулями хожу… В ногу ранило. Нетяжелое ранение: одна пуля всквозь пролетела, другая — прямо! У меня полные сапоги крови натекло. А мороз был не знамо какой… Сидим в окопе, а немец по окопу ходит да кричит: «Русь, Русь, капут!» И бросил гранату нам в окоп. Хорошо соседкиной периной был выход заложен, и граната не прошла к нам. Снарядами били, тяжелыми, попало около окопа и засыпало все окопы. Вот у меня девочку ранило, ее засыпало совсем в окопе. Мы ее откопали, вытащили, окоп обвалился, и тут мы все вылезли из окопа.

Домой пришла (дом сожжен, пришла в свою деревню. — А. Г.), не пускают немцы никуда: «Иди опять туда, где была». Насилу староста меня поселил.

А потом долго они у нас еще были. Когда стали уходить совсем, нас согнали в одну стройку, всех, что было, с малу до велика, стали подкладывать мины, хотели взорвать. Благодаря тому, что наша разведка в кустах залегла, увидели наши, начали бить по этим немцам, так они и убежали! А мы остались, этим и спаслись!

Сколько они тут чудили! Сколько детей погубили, как за Сычевку зашли! Все колодцы были позабиты детьми… Как только издевались над