Секунду-другую Черчилль осмысливал сказанное, когда же до него окончательно дошел смысл предложения, мопс исчез, а на его месте возник разъяренный Бульдог, с трудом сдерживающий злость.

— Иными словами, вы предлагаете мне стать ходячим телефонным аппаратом, — процедил он.

— Не совсем так, но, в принципе, можно оценить вашу задачу и таким образом, это зависит от точки восприятия, — согласился премьер, взвешивая реакцию и слова гостя. Нельзя сказать, чтобы он считал Черчилля своим другом, по крайней мере в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие рядовые люди, далекие от политики. Но относительно молодой и запредельно амбициозный политик импонировал диктатору своей энергией, готовностью бросить вызов испытаниям. И, что немаловажно, он был готов не только бросаться в авантюры, но и принимать на себя груз ответственности и критики.

Если сейчас Бульдог уйдет, что же, придется поставить крест еще на одном представителе старой аристократической касты. Личный представитель премьер-министра на фронте — это, безусловно, формальное понижение в сравнении с нынешней должностью председателя «танкового комитета». Однако, при правильно разыгранных картах, такое понижение может оказаться гораздо перспективнее в плане дальнейшего развития карьеры. Если Уинстон этого не оценит, значит, в нем слишком силен голос чувств, заглушающий шепот разума, в таком возрасте это уже не лечится. Если же останется…

— Я согласен.

Черчилль сел прямо, словно проглотил линейку, глубокие морщины прорезали его лоб.

— Это прекрасно, мой друг, — одобрил его Ллойд Джордж. — Но мне кажется, что вы не совсем верно понимаете ситуацию.

Черчилль нахмурился еще больше, соображая, к чему клонит оппонент.

— Я читаю в ваших словах: «Хорошо, я, так уж и быть, соглашусь», — промолвил премьер. — В то время как истине более соответствует: «Я принимаю ваше щедрое предложение и постараюсь всемерно оправдать оказанное доверие». Так было бы правильнее.

— Если это шутка, то она приобрела дурной привкус, — отчеканил Черчилль, собираясь встать. Его губы подрагивали, с языка явно пытались сорваться слова из тех, что не учат на уроках риторики, но председатель Комитета сдержал порыв. — Я уже не молод, чтобы учиться быть мальчиком на побегушках.

— Сядьте, Уинстон! — Слова Ллойд Джорджа прозвучали как удар хлыста. — Сядьте и послушайте.

Он перевел дух, еще раз выстраивая в единую шеренгу все мысли, которые надлежало высказать в строгом и выверенном порядке.

— Друг мой, я всегда искренне уважал вас и ваши многочисленные достоинства. Ваше «каре тузов»[71]безупречно, но ему не хватает одной малости, без которой этот набор становится лишь засаленными картонками. Вам не хватает осмотрительности и сдержанности. Вы слишком импульсивны, порывисты и авантюристичны. Эти качества пристали корсару, но не политику высокого уровня.

— Вы желаете преподать мне урок сдержанности? — осведомился Черчилль.

— Скорее, смирения.

— Я уже слишком стар для таких уроков, — недовольно отрезал Бульдог.

— Сам Господь учил нас усмирению мятежной души, — укоризненно заметил премьер. — Вы полагаете зазорным следовать Его завету? Что касается возраста… Мне пятьдесят шесть лет, это немало, но мне приходится учиться быть принцепсом.[72]Вам всего лишь сорок четыре, неужели вы считаете небольшой урок во благо — недостойным своего внимания? Тем более что вы смотрите на вещи под совершенно неверным углом.

— Так откройте мне правильное видение сути вещей, — брюзгливо предложил Черчилль.

— Охотно. Видите ли, Уинстон, вы наверняка знаете, что, несмотря на все силы, вложенные в наш «Последний довод», его успех неоднозначен. Есть вероятность, что мы не сможем сломить сопротивление рейха. Перспективы такого исхода, полагаю, вам очевидны.

Черчилль кивнул, медленно, будто нехотя, но все же кивнул, выражая согласие и понимание.

— Вы понимаете. Прекрасно, — продолжил премьер. — Проблема в том, что мы не можем, подобно горячим головам в военном министерстве, всецело отдаться наступательному духу и не думать о поражении. Неудача возможна, следовательно, нужно быть готовым к ней, как бы ни хотелось этого избежать. Если наше наступление не увенчается успехом, придется наверстывать в кабинетах дипломатов то, что ускользнуло из рук на полях сражений. Иными словами, мы будем всеми силами выжимать из Германии уступки и отступления. А для того чтобы отыграть в дипломатии максимум возможного, нам придется яростно блефовать.

— Кажется, я начинаю… — На лице Черчилля зажглась искра понимания.

— Именно. Для того чтобы обеспечить себе наиболее выигрышную позицию на возможных переговорах, нужно вовремя остановить уже проигранную операцию, пока она не превратилась в кошмар наподобие Пашендейла.[73]Я не могу положиться на военных, им слишком свойственно увлекаться и ждать, что победа притаилась за следующим поворотом, нужно только доползти до нее из последних сил. Но и цивильный наблюдатель бесполезен. Вы не генерал и не военный по своему складу, поэтому менее других подвластны их корпоративному самообману. Но войну вы видели и оцените то, что ускользнет от взора цивильного наблюдателя. Поэтому вы будете не «мальчиком на побегушках», а моими глазами, довереннейшим лицом, которое оценит ситуацию на месте и своевременно сообщит… если нас постигнет неудача. Теперь вы понимаете, насколько ответственную задачу я хотел бы вам поручить?

— Это… несколько меняет суть вопроса, — с необычной для себя осторожностью протянул Черчилль, сцепив пальцы до побелевших костяшек.

— Давайте начистоту, — сменил тактику премьер. — Я ценю вас как политика, это назначение, безусловно, ниже вашего нынешнего положения, но пост главного танкиста Королевства для вас бесперспективен. Для вас сейчас вообще закрыты практически все пути, вы слишком очернены в глазах общественности. Если ту неудачную высадку еще могли бы забыть, то прошлый год — нет. Но если вы послужите моей правой рукой в столь ответственном деле, да еще сумеете правильно преподнести это в нужный момент…

Ллойд Джордж оборвал свою речь на многозначительной ноте.