Он завел его в библиотеку и без малейшего предупреждения расцеловал в обе щеки.

– Ну как ты, детка?

И подвел его к столу. На столе у дяди лежала книга стихов, на открытую страницу падал яркий свет. Я много раз думал, как хорошо иметь дядю, который читает стихи Фоша[59] и играет на рояле пьесы Фредерика Момпоу. Но сейчас я понял, что самое лучшее – это дядя, который вот так просто может расцеловать своего угрюмого племянника.

– Ты должен бежать. Понял?

– А что случилось?

– У тебя все нормально, сынок?

– Да ничего. Что происходит? Почему ты так разнервничался?

– Вчера за тобой приходили. Задавали вопросы.

– Кто?

– Двое. Из полиции. Ты что-то натворил?

– Нет. Что им было нужно?

– Мы не знаем. Они спрашивали, где ты. Ты уже видел отца?

– Видел. Злой как собака.

– Еще бы. Я бы на его месте тоже злился.

– Да ладно, дядя, скажешь тоже.

– И почему с вами, с Микелями, всегда столько бед?

В тот момент я и не понял, о чем это он. Но Микель запомнил озноб тоски, запах влажной земли, полумрак всплывающего в памяти сада, поселившиеся в его душе там, посреди библиотеки, где он стоял рядом с дядей. Но ему пора было уходить, и вся его жизнь разлеталась на мелкие кусочки. Микель почувствовал непереносимую усталость, как акула, которая плывет без остановки, потому что знает, что если остановится – умрет. Из-под нежного сердца Микеля нехотя выглянул Симон:

– Ну, я пошел. Потом поговорим.

– Ну уж нет. – Дядя взял его за руку и усадил его на стул. – Подожди, пока мама придет.

– Нет-нет. А вдруг за домом следят?

– Ты же вроде сказал, что ни в чем не виноват?

– Нет, я пойду, дядя. Серьезно, так лучше.

– А что я матери скажу?

– Ничего. Лучше ей не знать, что я приходил. Как она?

– Грустит.

Дядя не стал больше удерживать Микеля. На крыльце, в темноте, дядя Маурисий протянул ему руку. Жестом умелого фокусника он положил в его ладонь две купюры в пятьсот песет каждая с последним бесполезным советом:

– Не делай глупостей. Оно того не стоит.

– Дядя, мне не нужны деньги.

– Ну, не нужны, так выбросишь.

Дядя повернулся и бесшумно закрыл дверь, не оглянувшись, чтобы взглянуть на Микеля в последний раз перед разлукой, кто знает, насколько долгой. Микель подумал, что дядя не хотел, чтобы стала видна предательская слеза, покатившаяся по его щеке. Он не смог ее скрыть.

По причинам, не имевшим ни малейшего отношения к этому небольшому мелкобуржуазному и контрреволюционно-сентиментальному приключению, верхушка Партии была обеспокоена. У нее были веские причины полагать, что в Партии не все в порядке с безопасностью (безопасность рядовых бойцов – одна из самых важных задач, предшествующих революции, поскольку без рядовых бойцов – авангарда рабочего класса и движущей силы революционного процесса – история не может идти вперед), и поэтому в целях противостояния выявленной утечке информации все четыре ячейки были передислоцированы. Мы с Болосом, то есть я хотел сказать – мы с Франклином, переехали в квартиру на улице Бадаль в качестве членов военного взвода, постоянно находящихся в распоряжении Партии. На улице Бадаль с нами поселились Курносый, Кролик и идеализированные воспоминания о палестинских кварталах в восточной части Бейрута и ветре на Курнет-эс-Сауда. И странное, щекочущее чувство где-то между желудком и душой. И Микелю Женсане Второму, Робин Гуду, было страшно.

Микель видел, что взгляд Жулии начал туманиться. Скорее всего, от вина. Жаль, что я с ней не познакомился лет двадцать назад, когда все было возможно. Жулия с презрением посмотрела на салат, стоявший перед ней, и с неохотой поковыряла в нем вилкой, как хирург, принимающий решение зашить живот, потому что ничего уже не поделаешь.

– Мы же сказали, без лука!

– Да ладно, какая разница.

– Нет, мне обидно. – А вот сейчас ее глаза заблестели. – Поддакивают во всем, а потом что хотят, то и делают.

Жулия гневно посмотрела в сторону метрдотеля, который в тот момент стоял к нам спиной, обслуживая столик dix-sept[60]; в этом ему повезло: если бы ему довелось увидеть эти глаза, он бы немедленно превратился в фондю.

– Да ладно, не устраивай скандала.

– Им повезло, что мы с Майте подруги, а то бы я… – Она нерешительно потыкала вилкой в то, что лежало на тарелке, и снова улыбнулась. – А паштет у них вкусный.

Дядя рассказал, каких трудов ему стоило сохранить в секрете тот мимолетный визит: твоя мать, Микель, сынок, уже сто лет жила с болью в сердце, потому что от тебя не было никаких вестей.

– И ты ничего ей не сказал…

– Ты же заставил меня пообещать тебе это. И я молчал, как предатель. Ты даже представить себе не можешь, как тихо было в доме. Мы делали вид, что не помним, что наш наследник ушел на войну, и очень мало между собой говорили, но когда что-нибудь решались сказать, голоса у нас дрожали. И мы с твоей матерью никогда о тебе не упоминали в присутствии отца, потому что для него ты все равно что умер. А я, почти никогда не ходивший на фабрику, вдруг почувствовал, что дом давит мне на плечи могильной плитой, а ведь я его так любил. Я помню, тогда мне хотелось начисто стереть из памяти те годы; наверное, потому, что я еще не знал, что нам предстояло пережить. Мать твоя, бедняжка, только и думала что о тебе, а Пере все больше молчал, потому что дела на фабрике шли неважно, и он тоже за тебя переживал.

– Отец за меня не переживал.

– Переживал, я-то его знаю. Только не хотел в этом признаться. Потому что ты вел себя как…

– Дядя, я исполнял свой долг, и все.

– За счет других.

– Все в этом мире происходит за счет других.

– Вот поэтому все из-за тебя и страдали. Посмотри, какие кастельеры[61]; хорошо, что ты принес японской бумаги, она мне сейчас очень кстати.